Реза Аслан - Бог. История человечества

А на египтян, вполне вероятно, повлияли месопотамские правители. Собственно, представление о божественном царе берет начало в Месопотамии и часто приписывается Саргону Древнему – аккадскому правителю, который ненадолго объединил под своей властью почти всю Месопотамию между 2340 и 2284 годами до н. э. Четвертый царь аккадской династии Саргона, Нарам-Син, создал совершенно новую идеологию царской власти, объявив себя богом и присоединив свое имя Нарам к имени могущественной богини луны Син [6].

Монета Октавиана Августа с надписью CAESAR DIVI F, то есть «Цезарь, сын бога»

© Classical Numismatic Group, Inc.

Как уже говорилось, идея бога-человека – вероятно, самое успешное минимально противоречащее здравому смыслу понятие в истории религии. Собственно, на Ближнем Востоке была лишь одна религия без устойчивой традиции обожествления человеческих существ, и это была религия самого Иисуса – иудаизм.

Мы знаем, что стремление очеловечивать божественное укоренено в наших когнитивных процессах. Но что может побудить общество обожествить человека – почитать его как бога, наделить его божественной речью, божественными знаниями и божественной энергией, молиться ему, обращаться за помощью в этой и последующей жизни?

Не должно удивлять, что очеловечивание божественного и обожествление человеческого – это две стороны одной медали. За первые несколько тысяч лет истории организованной религии – от Гёбекли-Тепе до Греции, когда боги постоянно обретали человеческие свойства и характеристики, казалось совершенно естественным, что они обладают и отчетливо человеческими желанием власти и тягой к доминированию и контролю над другими. Чем чаще богам приписывалась эта мотивация, тем сильнее менялись их взаимоотношения с человечеством, так что боги уже не были тем, чем раньше, – обожествленной природой. Теперь божество стало царем. Божества не просто даровали свет, дождь или иные силы природы, необходимые нам. Теперь они даровали правосудие. Собственными устами они сообщали нам свою волю. Собственными глазами они видели все наши поступки. Собственными руками они сокрушали тех, кто осмеливался бросить им вызов.

Конечно, на самом деле у богов нет ни рта, чтобы говорить, ни глаз, чтобы видеть, ни рук, чтобы сокрушать. Все это – свойства людей, а не богов. Так что представителям богов на земле предоставлялось право говорить за них, вершить правосудие от их имени, поражать их врагов, сосредоточивая в своих человеческих руках ту власть, которую боги требовали себе.

Роль посредников между людьми и богами естественным образом досталась тем, кто правил на земле, – прежде всего царям, фараонам и императорам, но также жрецам и пророкам, мистикам и мессиям. Мы видели, как это происходило в Древней Месопотамии: с консолидацией власти в руках аристократической верхушки та присвоила себе и божественную силу. Как и в Месопотамии, как только появилась необходимость в посреднике между богами и людьми, вскоре возникло и желание обожествлять этих посредников. В конце концов, довольно логично считать, что посредник между богами и людьми тоже имеет божественную или, по крайней мере, полубожественную природу.

Однако в обожествлении Иисуса было нечто совершенно удивительное. И дело даже не в том, что Иисус представлял религию, в которой людей никогда не обожествляли. И не в том, что Иисус был простым крестьянином, в то время как большинство других людей-богов древнего Ближнего Востока – царями и императорами [7].

Уникальным обожествление Иисуса делал не он сам, а то, какое именно божественное начало он воплощал. В то время как все остальные люди-боги древнего Ближнего Востока считались одними из многих человеческих воплощений одного из множества богов, Иисус считался единственным человеческим воплощением единственного Бога во Вселенной.

Подавляющему большинству христиан в первые века этой религии такая идея казалась неудобоваримой. В ранней церкви довольно быстро сформировались противоположные мнения по поводу восприятия Иоанном Иисуса как Логоса: либо Иоанн ошибался – и Иисус был всего лишь человеком, а не Богом; либо Иоанн был прав – и Иисус действительно был богом, но не единым и не единственным Богом на земле. Не кто иной, как выдающийся христианский теолог Иустин Философ (100–165), был вынужден признать, что если Иисус и впрямь божественный Логос, как говорил Иоанн, то он должен быть другим богом, не «тем Богом, который все создал». Павел Самосатский (200–275), епископ Антиохии – христианской общины, которая по могуществу и влиянию уступала только римской, – утверждал, что Иоанн имел в виду, будто бы Логос обитал внутри Иисуса, а не был Иисусом; Логос был дан ему единым и единственным Богом в награду за «добродетельную жизнь». Влиятельный отец церкви Арий Антиохийский (256–336) зашел еще дальше и заявил, что Бог один, и этот Бог по определению должен быть неделимым, несотворенным и существующим с начала времен, поэтому попросту невозможно считать Иисуса Логосом. Иначе получится, что во Вселенной два Бога, а этого, по словам Ария, и представить себе нельзя [8].

Но не всем представление о двух богах казалось таким уж абсурдным. Собственно говоря, в жарких дебатах о том, был ли Иисус человеком или вторым богом, и в условиях отсутствия компромисса между двумя этими позициями, которого удалось достигнуть лишь к середине IV века, многие ранние христиане стали считать, что во Вселенной не просто два бога – один по имени Яхве, а второй по имени Иисус, – но что эти боги враждуют между собой.

Самым знаменитым сторонником идеи двух богов в христианстве, известной как дитеизм, был хорошо образованный молодой ученый из Малой Азии по имени Маркион. Он родился примерно во время создания Евангелия от Иоанна и был представителем первого поколения неевреев, воспитанного в только что возникшей христианской вере. Его отец был епископом Синопа – города на берегу Черного моря, где семья владела прибыльным кораблестроительным делом.

Богатство позволило Маркиону вести жизнь, полную удовольствий и учебы. Он погрузился в греческую философию и христианскую мысль, а также, судя по всему, был хорошо знаком с древнееврейскими писаниями. Однако именно эти глубокие познания как в древнееврейской религии, так и в новом и не до конца еще едином христианстве – столь недавно отпочковавшейся от иудаизма секте – повергли Маркиона в самый настоящий ужас, потому что ему никак не удавалось, как бы он ни пытался, примирить Бога из еврейской Библии, Яхве, с тем Богом, которого Иисус называет Отцом.