Алексей Бокщанин - Императорский Китай в начале XV века

В строительстве новой столицы можно выделить несколько этапов. Подготовительные работы (заготовка строительных материалов, вербовка мастеров строительного дела и рабочей силы) начались в 1406 г. Их намечалось закончить к июню 1407 г. После этого началось возведение нового дворцового комплекса. Он был примерно на 600 м сдвинут к востоку от прежних дворцов монгольских императоров Китая. За образец был взят дворцовый комплекс в Нанкине, но размах новых палат должен был превзойти нанкинские. В 10-х годах интенсивность строительства несколько снизилась, что было связано, очевидно, с походами в Монголию в 1409–1410 и в последующие годы, отвлекавшими средства и участвовавших в стройке солдат. В декабре 1416 г. при дворе даже обсуждался вопрос, следует ли продолжать строительство в Пекине. С одобрения высших сановников оно все же было продолжено. На этой завершающей фазе было в основном закончено сооружение не только дворцового комплекса, но и многих «внешних» объектов (в частности, знаменитого Храма Неба), а также расширена и перестроена пекинская крепость [23, цз. 57, 835–836, цз. 182, 1964, цз. 218, 2169].

Понятия «Север» и «Юг» в отмеченном смысле весьма условны. Следует учитывать, что южные провинции империи Мин-Гуандун, Гуанси, Юньнань и Гуйчжоу даже к 1500 г. еще не были достаточно колонизованы китайцами [197, 203]. Поэтому они рассматривались как южные окраины. Фактическим политическим и экономическим центром юга страны были районы в бассейне нижнего течения р. Янцзы. Под Севером, в свою очередь, обычно подразумевались территории, лежавшие в бассейне среднего и нижнего течений р. Хуанхэ.

Л. А. Боровкова, основываясь на предоставлении северянам более широкого доступа к кормилу правления в 1397 г., а также отмечая отдельные переселения Чжу Юань-чжаном «богатых домов» и крестьян из южных районов, высказывает предположение, что север страны постепенно становился главной опорой деспотической императорской власти уже в конце XIV в. [55, 169]. Однако каких-либо решающих сдвигов в этом направлении тогда еще не произошло. Возможно, что в условиях внутриполитической борьбы Чжу Юань-чжан не пренебрегал надеждой найти опору среди северокитайских феодалов. Но подобные планы могли относиться лишь к последним годам его царствования, и подтверждение их существования нуждается в дальнейших доказательствах. Как показано в исследованиях Л. А. Боровковой, Чжу Юань-чжан пришел к власти, опираясь на южнокитайских феодалов [50, 34, 175–176]. Ориентация на них сохранялась при первом императоре династии Мин и впоследствии.

Перемещение политического центра в Пекин сопровождалось сосредоточением в его округе значительного количества войск. Передислокация сюда войск и расширение местных воинских гарнизонов за счет пополнений начались еще в 1402–1403 гг. [23, цз. 12(11), 215, 223, цз. 22, 415]. При первом переезде императора в Пекин в 1409 г. его сопровождали 50 тыс. солдат и офицеров из нанкинского гарнизона, значительные армейские контингента из различных провинций страны и войска Цзиньивэя [23, цз. 82, 1095–1096]. Дальнейшей концентрации войск на севере способствовали походы в Монголию.

Например, еще при Чжу Юань-чжане был случай, когда за 10 дней к императору поступило 1660 докладов, представлявших на его усмотрение 3391 дело [213, 48]. Нечто подобное должно было происходить и при Чжу Ди.

В данном случае мы абстрагируемся от того факта, что свобода монарха в принятии решений была в императорском Китае (возможно, за исключением лишь начального периода существования империи) в известной мере ограничена. Ло Юн-бан, специально изучавший механизм принятия таких решений в период Мин, приходит к выводу, что даже при характерном для этого времени усилении императорской власти здесь продолжало в конечном итоге сказываться влияние многих причастных к власти инстанций [218, 70–72].

Приведенные методы практиковались в Китае и ранее. Как отмечает Г. Я. Смолин, стремление правительства утилизировать земельные ресурсы и пополнить фонды «казенных полей» ярко прослеживается уже в конце X–XI вв. и отражает традиционную для Китая линию на развитие производительных сил главным образом вширь, путем раздвижения границ ареала земледельческой культуры [114, 101–102]. В этом плане Чжу Юань-чжан не вносил чего-либо принципиально нового.

В этой связи Л. А. Боровкова говорит о полном провале политики Чжу Юань-чжана, направленной на возрождение мелкого крестьянского землевладения, в ее исторической перспективе [55, 170].

В этой связи нужно вернуться к вопросу о переселении крестьян, которое практиковалось при Чжу Ди, так же как и при Чжу Юань-чжане, и которое Л. А. Боровкова, как отмечалось выше, считает одним из действенных средств к ограничению интересов феодалов. Доступные материалы не дают возможности с точностью определить, кого и по какому принципу переселяли. Следовательно, вопрос о влиянии такого переселения на частнофеодальное хозяйство может ставиться лишь теоретически, в гипотетическом плане. Указанное переселение, согласно имеющимся данным источников, шло из районов, где был избыток рабочих рук и нехватка земли. Переселялись безземельные и малоземельные крестьяне. Эти категории не обязательно идентичны крестьянам-арендаторам частных полей. Отсюда поставленный вопрос еще нуждается в исследовании. Кроме того, переселение крестьян при Чжу Ди сопровождалось, как будет показано ниже, и чисто политическими, а не только экономическими мотивами.

Уверенность, которую выражает докладчик в том, что опустелые поля не останутся необработанными, лишний раз свидетельствует отнюдь не об абсолютном значении переселения крестьян как фактора, подрывавшего частнофеодальное хозяйство.

Начатки такой идеи заложены в труде Гуань-цзы. Затем ее подхватили и превратили в стройную теорию легисты. Позже она вошла в конфуцианское учение средневекового Китая. (Подробнее см.: [91; 100].)

Ответить на вопрос, куда бежали крестьяне, бросавшие свое хозяйство, весьма трудно, так как в источниках чаще всего встречается формула «бегут и скрываются». Однако отдельные данные позволяют предположить, где они скрывались в начале XV в. Во-первых, они просто переселялись в другие районы, где налоговый гнет был меньше, или же вовсе скрывались от налогообложения [23, цз. 151, 1755, цз. 25, 469]. Во-вторых, беглые крестьяне становились бродягами [23, цз. 70, 981]. Это подразумевало как случайные заработки и нищенство, так и уход в «разбойные шайки». В-третьих, беглецы находили пристанище у «сильных домов», т. е. помещиков и аристократов, нанимаясь к ним в работники и слуги [23, цз. 116, 1476, цз. 131, 1618]. В-четвертых, некоторые бежали «на острова в море», т. е. уходили за рубеж [23, цз. 32, 566, цз. 52, 787]. Наконец, какая-то их часть бежала в города, пополняя армию городской бедноты. Но документальных подтверждений последнему в источниках применительно к рассматриваемому времени обнаружить не удалось.