Игорь Федюкин - Французский авантюрист при дворе Петра I. Письма и бумаги барона де Сент-Илера

Здесь мы публикуем лишь некоторые из этих посланий: во-первых, потому что многие из них сохранились не полностью или читаются только с большими купюрами, а во-вторых, потому что они в известной мере дублируют друг друга (например, соперники могли посылать параллельные, отчасти повторяющие друг друга жалобы Петру и Апраксину). Отдельную сложность представляет собой то обстоятельство, что письма Сент-Илера, разумеется, писались по-французски, мы же в данном случае имеем дело с переводами; возможно, это относится и к некоторым письмам Матвеева к Сент-Илеру. Качество этих переводов весьма разнится; отдельные фразы оказываются просто неудобопонятными. Впрочем, даже и в таком виде эти тексты представляют интерес, поскольку испытываемые переводчиками трудности отражают процесс выработки языка, необходимого для передачи соответствующих понятий.

Спровоцировали скандал в августе 1716 г. «пять кадетов, которыя про мастера своего в школе на стене написали непристойные скаредные слова тайным удом» — иными словами, обозвали учителя известным русским трехбуквенным термином {155}. Было их, возможно, не пять, а один; и написали они, кажется, не на стене, а на грифельной доске; и вообще, что они там на самом деле написали, неясно, потому что «с той, де, доски те слова непристойные стер он на третей день для того, что по той доске надобно учитца». Так или иначе, учитель-«навигатор» Семен Боборыкин хотел было пожаловаться на шалунов Матвееву, но, поскольку тот был болен, пожаловался лишь Сент-Илеру; барон без долгих околичностей наказал пятерых учеников «солдатским штрафом», т.е. шпицрутенами. Матвеев, однако, раздул из этого эпизода целую историю: он обвинил Сент-Илера в самоуправстве, умалении должности президента и истязаниях благородного российского юношества, посадил Боборыкина под арест и нарядил формальное следствие (документ 39) {156}.

Последовал обмен все более едкими письмами; взбешенный Сент- Илер явился к Матвееву домой для очного выяснения отношений, в процессе которого граф, как кажется, струхнул: «Увидя такую ево необычную смелость и неистовую [нрзб], что он, барон, искал того чтоб до великой ссоры мне с ним доступиться, для того тотчас вышел <...> ис той своей хоромины в другую» {157}. После этого соперники бросились сочинять друг на друга жалобы Апраксину, царю, а Матвеев — еще и Меншикову.

Пересказывать здесь эти сочинения не имеет смысла: публикуемые документы говорят сами за себя. Стоит, однако, выделить несколько ключевых тем. Авантюрист Сент-Илер, со своей стороны, принимает здесь позу глашатая рационально-бюрократического, легалистского начала: как мы это уже видели весной-летом 1716 г., он вынужден апеллировать к составленным им регламентам и инструкциям, к факту их (предполагаемого) утверждения Петром; настаивать на формальном разграничении полномочий между собой и Матвеевым и требовать от него письменного подтверждения присвоенных им себе полномочий. Одновременно, впрочем, он обвиняет самого Матвеева в чрезмерной склонности к бумаготворчеству, к ведению дел только на письме: «Письма у нево столько из сей академии, бутто на сто человек в армии, а все ненадобно». Это тоже понятно, поскольку Матвееву удалось, кажется, забрать в свои руки канцелярию, а вернее, фактически создать ее у себя дома. «На словах дела в здешнем империи не отправляютца», гордо парирует Матвеев. Наконец, Сент-Илер обвиняет Матвеева в попытках переустроить академию на некий старомосковский лад: он-де «обычаем, которые есть в московских школах, хощет подражать» (разумеется, никаких осязаемых, документальных подтверждений такого ретроградства Матвеева у нас нет). Вероятно, в представлении француза, обвинение в консерватизме должно было быть особенно компрометирующим в глазах Петра. Сам он при этом апеллирует к зарубежным обыкновениям: «Я очень удивился, когда уразумел, что он сие имя президента оной морской академии приписал, ибо таковой чин при ни единой академии со свете не обретается». Подытоживая, он просит Апраксина: «да повелит Ваше сиятельство графу Матвееву чтоб он мне давал что к академии есть нужно, и ему б кроме того никаким образом себя в мой чин не мешать <...> инако же я себя в ничто мешать не могу» {158}.

Матвеев, со своей стороны, напирает на «неискуство и непорядок директора Сентилера, мнимаго барона без всякой дипломы», на «прямое неведение его и неспособность». Именно в контексте этой ссоры он вспоминает и о темном прошлом барона, и о том, что сочиненные им регламенты академии «искони во Франции учинены и напечатаны, и кто любопытным быть хочет, я чаю, что не з большим за гривну купя там и сюды перевезши, переписать своею рукою может и всякому подовать их свободно». Особенно характерно, что граф обвиняет француза в неспособности преподавать: «вы по тому чину своему никакой еще пробы ис силы превозхождения вашего в тех науках доныне от себя не показали, что все до того вашего чину необходимо». Предполагается, тем самым, что директор академии должен быть способен сам наставлять и экзаменовать учеников — хотя Сент-Илер в своей капитуляции никогда и не брался учить: он представлял себя именно как организатора и администратора. Нет у нас, разумеется, никаких сведений и о познаниях самого Матвеева в соответствующих предметах и о его преподавании в академии: в этом смысле брошенное им барону обвинение легко может быть обращено на самого графа.

Это не единственный пример, мягко говоря, риторических манипуляций со стороны Матвеева. Так, наказание пятерых кадетов «солдатским штрафом» превращается под его пером в чуть ли не поголовные истязания учащихся со смертельным исходом: молодые люди, «присланныя имянным Его царского величества указом для обучения тех кадетов, (не по шляхецкому обычаю) из рук ваших дубинами в гроб забиты», патетически восклицает президент. Конечно, ничего о «в гроб забитых» учениках мы не знаем; а «дубина», вопреки рассуждениям Матвеева о «шляхецких обычаях», была обычным делом в русской административной практике: к возмущению Сент-Илера, Меншиков позднее грозил дубиной ему самому. (Предполагаемое) наказание Сент-Илером унтер-офицеров гвардии, присланных для строевой подготовки кадетов, Матвеев представляет как унижение всей гвардии и самовольное присвоение команды над ней, а отказ Сент-Илера слушаться его, Матвеева, как ни много ни мало «явное уничижение дерзостное ваше, касающееся самой наивышшей державы самого Его величества в своем непослушании».

Начиная еще с весны 1716 г., Сент-Илер постоянно прибегает к одной и той же риторической конструкции: он просит или предоставить ему «достоинству моему приналежащия прифилегии <...> суть понеже без оных предлаганное щасливое намерение и благополучие сея академии получити мне невозможно будет», или же освободить его от ответственности за состояние академии, «ис кантракту моево оную статью выписать, которая меня обязует оную академию в состояние привести, чтоб от меня впредь никакой отповеди в том не спрашивал». Для Матвеева сама эта конструкция становится поводом для новых высокопарных инвектив в адрес соперника: «Увидели мы с ужасом, что вы, мой господине, угрозами пишете не по пристойности, обязався контрактом письменным за своею рукою в службу Его царского величества и получа великое годовое денежное от Его величества себе жалованье, а ныне по своей особой воли в том письме дерзостно значите, что не хочете болыни в те дела себя мешать». По словам Матвеева, выходит, что барон самовольно отказывается от возложенных на него царем обязанностей, что делает его чуть ли не преступником. Но и сам Матвеев ровно в то же время просит ровно о том же в практически идентичных выражениях: «Буду коленопреклонно плакать, чтоб мне то непостыдно дело было с полною мочью содержать, или по самому неискуству моему при таковых делех быть мне от него отрешену»; «Всепокорно прошу <...> меня от него охранить, или все то дело, вруча ему, меня от него освободить, чтоб я от него впредь невинно не поврежден был».