Игорь Федюкин - Французский авантюрист при дворе Петра I. Письма и бумаги барона де Сент-Илера

Проверить достоверность этих доносов нам, конечно, трудно, как трудно было бы проверить их достоверность и Петру. С.М. Соловьев предполагал в свое время, что за доносом этим стоит саксонское посольство в Вене: еще летом 1714 г. Матвеев получил известие о своем переводе послом в Польшу, и правительство короля Августа II могло быть заинтересовано в том, чтобы сорвать это назначение {252}; и действительно, как известно, оно не состоялось — вместо нового посольства Матвеев вернулся в Россию, причем поначалу никакого назначения не получил и лишь позднее стал президентом Морской академии, да и то без жалованья. Примечательно, что второе письмо по этому вопросу из Вены, пришедшее в декабре того же года, выражает, как можно понять, удовлетворение отказом царя назначать таких дипломатических представителей, как Фронвиль («с удовольствием уведомилися, что творение посланника таковым образом у вас не опробовано есть»).

Вне зависимости от степени достоверности этой информации конкретно в случае Матвеева, нетрудно заметить, что вообще среди приближенных Петра не много нашлось бы таких, кто бы не пил неумеренно (в том числе до «скотства»), не имел бы метрес и долгов и не был бы тщеславен. Более того, предлагаемое в доносе описание прегрешений Матвеева — это во многом описание нормального, даже необходимого для человека в его статусе поведения. Упрямые, до скандалов и разрывов, споры о титулатуре (как и обвинения России в «неуместности» подобных споров) были обязательным элементом дипломатических сношений в этот период и неотъемлемой частью усилий России по утверждению своего международного статуса {253}. Огромные долги, с которыми Матвеев действительно вернулся из Вены, были неизбежным следствием пребывания на дипломатической службе, поскольку содержать себя соответственно высокому званию посла и вести светский образ жизни на государево жалованье было решительно невозможно (это относилось, кстати, не только к российским дипломатам, но и к западноевропейским). Точно так же абсолютной необходимостью для посла было и общение с сомнительными персонажами, подобными тем, которые красочно описаны в доносе: именно среди них или с их помощью приискивались информаторы и агенты.

Дело, однако, не в том, насколько каждое из содержащихся в доносе обвинений отражает какую-то реальность: вероятно, мы не ошибемся, предположив, что в какой-то степени отражает. Под самый конец петровского царствования граф Матвеев окажется среди «героев» очередного доноса о лихоимстве в верхах, который грозил вылиться в самое масштабное следственное дело о коррупции той эпохи, — спасла фигурантов лишь смерть государя {254}. Дочь графа, по слухам, вскоре станет любовницей самого Петра; ее сын, прославленный генерал П.А. Румянцев, едва ли не официально признавался в XVIII в. за царского бастарда. Существеннее, что пьянство, любовницы, долги и тщеславие, приписываемые здесь конкретно Матвееву, составляют неотъемлемые атрибуты обобщенного, олитературенного образа человека, подверженного «страстям» и неспособного владеть собой, а потому и негодного к государственным делам. Характерно здесь упоминание графа Стелла: с одной стороны, вполне вероятно, что и Матвеев, и Сент-Илер действительно так или иначе общались с ним; но с другой, он здесь явно предстает и как имя нарицательное, как архетипический фаворит, который покровительствует мошенникам, потому что он и сам мошенник. Вопрос поэтому состоит скорее в том, как и когда эти элементы описательного шаблона актуализируются, когда указание на рутинные, в общем-то, реалии начинает и в самом деле восприниматься окружающими как убедительное обвинение, за которым должны последовать какие-то действия.

И действительно, подобные формульные обвинения мы находим практически в каждом доносе. В феврале 1714 г. анонимный же доброхот (на этот раз из русских) сообщал царю, что его агент в Англии Федор Салтыков, прибыв в Лондон, «не мог ниже трех месяцов удержать своею тщеславною глупостию на нем положеннаго дела тайно. В неколикое время по прибытии своем в Лондон зделал он банкет про нечестных жен, на котором банкете показал свою магнифисансию и объявил свой характер и свое дело, и тако многие корабли были остановлены». Разумеется, он также содержит метресу, «которая ему больше коштует втрое, нежели ево жалованье» {255}.

Точно так же Анри Лави сообщает осенью 1714 г., что Сент-Илер не только «умом гибок и проницателен, легко раскрывает секреты, свои и чужие», но и «чрезмерно охоч до женского пола, чувствителен к лести и не брезгует вином»; сам Сент-Илер год спустя практически зеркально воспроизводит этот же набор обвинений в адрес самого Лави. Вообще, морской комиссар был и в самом деле похож на Сент-Илера: негоциант из Бордо, он был выдворен в 1701 г. из Англии за попытку организовать контрабанду свинца. После разорения семейного бизнеса Лави каким-то образом оказывается на службе у российского представителя в Венеции, ведет там непонятные дела в 1710 г., потом оказывается в Вене: их пути с бароном вполне могли там пересекаться. Разумеется, Лави тоже был прожектером: назначения в Россию он добился для того, чтобы реализовать свой план по созданию Compagnie de commerce de la Grande Russie (b 1714 г. ему даже удалось снарядить четыре судна) {256}.

В доносе Сент-Илера все эти пункты биографии Лави превращаются в элементы обвинительного заключения (документ 54) {257}. «Он дважды был объявлен злостным банкротом, за что попал в тюрьму и подвергся уголовному преследованию со стороны парламента Бордо, но из тюрьмы совершил побег», — обличает Сент-Илер конкурента за те поступки, которые значились в его собственном послужном списке. «После побега он укрылся в Англии <...> откуда снова был принужден бежать», — словно пересказывает он свой собственный жизненный путь. «Он объездил всю Германию за четыре года или пять лет, нанимая всякого рода особ» — примерно то же самое, как мы помним, Сент-Илер и сам обещал царю. Наконец, еще один характерный пункт обвинения: «он по происхождению протестант», а затем «отрекся от своей протестантской веры из корыстных соображений» — нетвердость в вере должна говорить о ненадежности человека. Разумеется, именно сам Сент-Илер несколькими годами ранее расписывал английским министрам свой предполагаемый переход в протестантизм как повод, чтобы остаться в Англии. Стоит добавить, что, когда в Россию несколькими годами спустя приехал французский посланник Кампредон, из его донесений следовало, что Лави якобы работал на англичан и голландцев и вел торговые переговоры с Россией не в интересах французской короны, а в своих собственных — не говоря уже о его «склонности к мошенничеству и разврату (mauvaises habitudes de crapule et de libertinage)».