Денис Хрусталёв - Северные крестоносцы. Русь в борьбе за сферы влияния в Восточной Прибалтике XII–XIII вв. Том 2

Если бы в названии статьи не было временного ограничителя, то следовало потребовать обзора всех аспектов отношений Руси-России и Европы, переплетения личных и государственных судеб, то есть превратить тему в необъятную. Наши цели многократно уже. Мы хотим представить лишь небольшой уголок вопроса, субъективно ограничив его XIII в. и объективно Балтийским регионом. Поводом для работы послужили обследования опубликованных документов Любекского городского архива и Любекской епархии. Все они большей частью были изданы еще в XIX в. и стали вполне традиционными источниками для исследователей. Особенно важно, что на основе этих материалов можно произвести интересные наблюдения из области микроистории, опустившись на уровень судьбы отдельного человека XIII в., причем человека не княжеского происхождения и вне духовной иерархии — горожанина.

И в политическом, и в культурном отношении XIII в. стал рубежом для стран, примыкающих к Балтийскому морю. Причины здесь могут быть указаны самые разнообразные. На Руси важнейшим фактором было монгольское нашествие. В Западной Европе преобладали процессы внутреннего социально-экономического развития, выразившиеся в росте городов. Для Ливонии и соседних прибалтийских областей это был период формирования и становления в целом. Характерно, что исследователи нередко применяют для периода X–XI вв. термин «балтийская цивилизаций» или «балтийский социум», предполагающий заметную мобильность местных жителей, столь же активную на линии восток — запад, как север — юг. Препарируется этот феномен преимущественно на основе археологических материалов. Для исследователей XIV–XV вв., опирающихся преимущественно на письменные источники, термин «балтийская социальная общность» также далеко не чужд, но он все же имеет заметные рубежные ориентиры по критерию взаимоотношений с Русью. Становятся существенными границы, которые, начав формироваться, первое время сохраняли заметную гибкость. Однако на линии восток-запад эти реперные линии имели заметно более четкие очертания, не редко конфессионально обусловленные. В XIII в. это еще не так заметно, или, скорее, не так четко выражено. Говорить об общности балтийских народов, включающей русский, в XIII в. уже затруднительно, однако, как показывают обследованные документы, социально-экономические границы формировались заметно медленнее политических.

Никого не удивляет наличие в Ладоге или Новгороде крупной варяжской колонии, существование далеко не родственной этнически группы жителей в преобладающей славянской и финно-угорской среде. Но если в X, XI и, может, в XII вв. — иноземцы близки к интеграции в общину, в XIII в. ничего подобного уже не фиксируется. Возрастает количество сохранившихся документов и иных источников, но из них выходит, что немцы и скандинавы проживали в Новгороде обособленными сообществами в специальных очерченных линией забора факториях (дворах) и однозначно воспринимались как люди вне новгородского социума. Примерно то же мы, судя по всему, должны наблюдать и в других городах. Основные выводы строятся в этом вопросе на данных летописи и материалах новгородских торговых договоров, в которых почти не встречаются личные данные участников — нет ни имен иноземцев, проживавших на Руси в XIII в., ни каких-либо их характеристик. Это, так сказать, макроуровень. На микроуровне мы практически не располагаем примерами. Редкие исключения позволяют говорить, что интеграция иноземца в русское общество шла уже исключительно через княжеский двор, где вполне могли принять инородца. Так, в 1230–1240-е гг. известен то ли тверской, то ли дмитровский воевода князя Ярослава Всеволодовича Кербет (Ербет), вероятно, Герберт ( Herbert ) [1184]. Нехарактерное для Руси имя выдает в нем иностранца.

Фактически чаще всего мы не располагаем иными критериями для определения этнической или конфессиональной принадлежности человека в Средние века кроме имени. Но и этот показатель к однозначным не относится. Например, прозвище «киевлянин» может означать как то, что человек родился в Киеве, так и то, что он приехал из Киева или что он регулярно ездит в Киев, торгует с Киевом или киевскими товарами, специализируется на южной торговле. Кроме того, для позднейшего времени мы наблюдаем процесс огласовки или модификации имен: Ивор становился Игорем, а Тудор — Федором. В этом случае исчезают даже небольшие зацепки для определения личных особенностей этого человека, который теряется в среде местного общества. Следует признать, что для XIII в. материал по личным именам иноземного происхождения в русских источниках представлен слабо. Так, в окружении князя Ярослава Всеволодовича новгородская летопись фиксирует некоего новоторжца Ивора (осень 1215 г.), который, судя по всему, тождественен Ивору Чапоносу , выполнявшему функции княжеского посланника в Новгород весной 1216 г., накануне Липицкой битвы [1185]. Скандинавское имя Ивор, к сожалению, вовсе не обязательно указывает на происхождение его носителя. Нам известно немало примеров использования скандинавских имен на Руси в качестве вполне допустимых. Имя Ингварь было распространено в княжеской среде: известны киевский князь Ингварь Ярославич (упом. 1180–1212 гг.) [1186], рязанский князь Ингварь Игоревич (упом. 1207–1235 гг.) и Ингварь Ингваревич [1187]. А в Ипатьевской летописи под 1146 г. упоминается киевлянин Ивор Юрьевич, под 1180 г. — рязанский воевода Ивор Мирославич, в 1241 г. — галицкий боярин Ивор Молибожич [1188]. Та же ситуация с именем Тудор, которое отдаленно напоминает латинское Theodore , но в русском не сразу объединилось с Федором. Новгородской летописи под 1224 г. известен Никифор Тудорович, а под 1229 г. — Иван Тудоркович [1189]. Нерусское происхождение выдает отчество-прозвище новгородского тысяцкого Ратибора Клуксовича (упом. 1268–1269 гг.) [1190]. Имя Клукс (или Клюке) в источниках не встречается. Оно позволяет произвести себя от Klaus (от Claus, Claes ) — немецкая огласовка имени Николай. Однако это может быть и производная от прозвища Клюка, которое встречается в позднейших записях.

Любекские документы XIII в. содержат существенно больше примеров имен, на которых отразились этнические или региональные особенности. Хотя это может быть оправдано и существенно большим количеством сохранившихся документов. Среди членов Любекского магистрата встречаются бюргеры с характерными прозвищами. Например, в 1230 г. упоминается Генрих Грек ( Henricus Grecus ), в 1232 г. — Иоганн из Англии ( Johannes de Anglia ), а в 1234 г. Вернер Венецианец ( Wernerus Wenethisce ) [1191]. На протяжении XIII в. фиксируется деятельность большого Любекского семейства Курляндцев ( de Kuren ) [1192], а также носителей похожих фамилий Kuro, Curo, Cure и даже Curow ( Kurow ) [1193]. Примечательно, что в материалах XIV–XV вв. таких имен почти нет. Преобладающими становятся иные прозвища и более узкий географический охват. Участники городской жизни Любека — это теперь исключительно коренные горожане и лишь иногда представители иных германских городов или областей. Теперь если и встречаются, то Генрих из Ревеля ( Henrich de Revele ) или Годшальк из Феллина ( Godscalc de Vellin ) [1194]. Но XIII в. предоставляет немало примеров социальной мобильности. И городской патрициат Любека оказывается заметно менее консервативен, чем в том же Новгороде. Для нас особенно интересно проследить или хотя бы только зафиксировать в западноевропейских источниках упоминание людей, чье происхождение или профессия были прямо связаны с Русью. Показательно, что речь будет идти далеко не о рядовых бюргерах, но о членах магистрата, а иногда и о представителях рыцарского сословия.