Аркадий Гордин - Пушкин в Михайловском

В альбом Анны Николаевны Пушкин записал посвящённые ей стихи: «Я был свидетелем златой твоей весны», «Увы, напрасно деве гордой», «Хотя стишки на именины»; в альбом Евпраксии: «Вот, Зина, вам совет» и «Если жизнь тебя обманет».

Был альбом и у Прасковьи Александровны — изящная тетрадь в сафьяновом переплёте с золотыми застёжками. Хозяйка предварила его сочинённым ею самою эпиграфом: «Не всякий рождён поэтом, не всякий может быть писателем и сочинителем, но чувствовать красоты изящного и ими наслаждаться может каждый».

В свой альбом Прасковья Александровна переписывала стихи Карамзина, Жуковского, Ламартина и других полюбившихся ей авторов. После сближения с Пушкиным в её альбоме появились его стихи, стихи Дельвига и Языкова, вписанные их рукою.

Одно из первых писем, посланных Пушкиным в 1824 году из деревни, было письмо старшему сыну Прасковьи Александровны — Алексею Николаевичу Вульфу.

Когда Пушкин в юности навещал Тригорское, Алексей Вульф был подростком. Теперь ему шёл девятнадцатый год.

По протекции дяди (со стороны отца), который служил «кавалером» при великих князьях Николае и Михаиле, малолетнего Алексея записали в пажи. Но Прасковья Александровна пренебрегла придворной карьерой и отправила сына не в Пажеский корпус, а в Дерптский университет.

Летние каникулы Вульф проводил в Тригорском. Там и нашёл его приехавший с юга Пушкин. Они беседовали, гуляли, играли в шахматы. «…Я часто виделся с одним дерптским студентом… Он много знал, чему научаются в университетах… Разговор его был прост и важен. Он имел обо всём затверженное понятие, в ожидании собственной поверки»,— писал позднее о Вульфе Пушкин.

Тогда они виделись недолго. Вульф в конце августа вернулся в Дерпт. Но за этот короткий срок у них завязались приятельские отношения. 20 сентября Пушкин послал Вульфу письмо, начинающееся стихами:

В самом деле, милый, жду тебя с отверстыми объятиями и с откупоренными бутылками. Уговори Языкова да дай ему моё письмо; так как я под строгим присмотром, то если вам обоим за благо рассудится мне отвечать, пришли письма под двойным конвертом на имя сестры твоей Анны Николаевны. До свидания, мой милый. А. П.»

К этому письму Анна Николаевна сделала приписку: «Александр Сергеевич вручил мне это письмо к тебе, мой милый друг. Он давно собирался писать к тебе и к Языкову, но я думала, что это только будет на словах. Пожалуйста, отдай тут вложенное письмо Языкову и, если можешь, употреби все старания уговорить его, чтобы он зимой сюда приехал с тобой. Пушкин этого очень желает; покаместь, пожалуйста, отвечай скорее на это письмо и пришли ответ от Языкова скорее. Сегодня я тебе писать много не могу. Пушкины оба у нас, и теперь я пользуюсь временем, как они ушли в баню… Пожалуйста, моя душа, ежели можешь, пришли мне книг; я боюсь тебе надоедать с этой просьбой, но, так и быть, полагаюсь на твою братскую дружбу. Прощай, моя радость; с нетерпением будем мы ожидать твоего ответа. Не забывай тебе душою преданную Анну Вульф».

«Пушкины оба» — это Александр и Лев.

Анна Николаевна собственноручно надписала конверт и отправила письмо от своего имени. Письма Пушкина просматривались.

Здесь в деревне Пушкину очень не хватало мужского общества, серьёзных разговоров, и он с нетерпением ждал ответа Языкова и Вульфа.

«С усталой головой,— говорит П. В. Анненков,— являлся он в Тригорское и оставался там по целым суткам и более, приводя тотчас в движение весь этот мир» [99] Анненков П. В. Пушкин в александровскую эпоху, с. 282. .

Сразу после женитьбы Пушкина все удивлялись, как он «переменился». Был перекати-поле, якобы никогда не любил домашнего очага, вечно в разъездах, в гостиницах, на постоялых дворах и вдруг — остепенился, стал любящим мужем, заботливым домовитым хозяином. «Вдруг» — не было. Ему всегда, с детства, не хватало родительской ласки и домашнего тепла.

В 1820 году, после путешествия с Раевскими, пребывания в Крыму в их семье, Пушкин писал брату: «Суди, был ли я счастлив: свободная, беспечная жизнь в кругу милого семейства; жизнь, которую я так любил и которой никогда не наслаждался».

В Тригорском он снова оказался в кругу расположенной к нему семьи, где его встречали радостными возгласами, сажали на лучшее место, предупреждали все его желания.

Он беседовал и сражался в вист с Прасковьей Александровной, заводил споры и шутил с девушками, играл и шалил с малышами — Машей и Катей. Прасковья Александровна была для него добрым другом, её дочери и падчерица — «наши барышни», а все вместе «милые хозяйки» столь любезного его сердцу «Тригорского замка», где он не чувствовал себя чужим, а потому называл себя и «михайловским» и «тригорским» изгнанником, говоря Прасковье Александровне, что он «путает» своё и их жилища. Никого, кроме узкого круга лицеистов-однокашников, он так часто и так сердечно не называл в стихах и письмах друзьями, как обитателей Тригорского. «Поверьте,— писал позднее Пушкин Прасковье Александровне,— что на свете нет ничего более верного и отрадного, нежели дружба и свобода. Вы научили меня ценить всю прелесть первой».

В лирике Пушкина можно найти не много стихов, где бы чувство благодарности и нежной привязанности было выражено с такой силой, как в стихотворении «П. А. О.»:

В середине ноября, когда Сергей Львович и Надежда Осиповна уехали в Петербург, Пушкин вздохнул свободнее. Он засел дома, радуясь воцарившемуся, наконец, спокойствию, возможности сосредоточиться, без выискивания тихих уголков, без помех предаться своим занятиям. В начале декабря он писал сестре о её тригорских приятельницах: «Я у них редко. Сижу дома да жду зимы».

Как ни хорошо ему было в Тригорском, всё же он чувствовал там себя гостем, и это накладывало известные обязательства, не позволяло полностью располагать собой. Не было необходимого для творчества уединения.