Владимир Петрухин - Русь в IX–X веках. От призвания варягов до выбора веры

Комментарий летописца симптоматичен: в войске Олега присутствуют призванные варяги и призывавшие их племена, но русью называются, прежде всего, варяги и словене — это готовит читателя к завершающему «Сказание о преложении книг» утверждению, что «словѢньскый языкъ и рускый одно есть».

Урочище Угорское также задействовано в рассказе о походе угров под 898 г. — как и прочие топографические приметы летописи, оно должно свидетельствовать о достоверности описываемых событий. Угры шли мимо Киева, останавливаясь на Угорском (см. рис 21, цв. вкл), прошли через Угорские горы — Карпаты и «почаша воевати живущая ту волохи и словени». Они «прогнаша волъхи, и наследиша землю ту». Ясно, что под волохами летопись — и предшествующая кирилло-мефодиевская традиция — подразумевает франков, утвердившихся на Дунае при Карле Великом (Шахматов 1940. С. 84; Петрухин 2000. С. 64 и сл.). Важнее последующий маршрут венгров, которые начали войну с греками, дойдя до Селуня — города Константина и Мефодия — в Македонии, а затем обратившись против моравы и чехов.

Этот этногеографический контекст и позволяет летописцу естественным образом возвратиться к «Сказанию о преложении книг». «Сказание» оказывается здесь не некоей хронологической вехой, а историческим комментарием к распространению славянской грамоты. «БѢ единъ языкъ словенескъ, — продолжает цитировать «Сказание» летописец: словѢни, иже сѢдяху по Дунаеви, их же прияша угри, и морава, и чеси, и ляхове, и поляне, яже нынт зовомая Русь» (курсив мой. — В. П.). Последние слова — ремарка летописца, ибо он отождествил польских (ляшских) полян «Сказания» с полянами киевскими, которых в его изложении уже подчинил Олег со своими «варягами, словенами и прочими, прозвавшимися русью» и которые в его эпоху зовутся Русью. Создав эту историческую конструкцию, летописец уже может утверждать: «Симъ бо первое были преложены книги моравѢ, яже прозвася грамота словѢньская, яже грамота есть в Руси и в болгарѢх дунайскихъ» [161].

Далее следует рассказ о миссии Константина и Мефодия. Летописец прибегнул тут к традиционному методу средневековой «этимологии» (Гене 2002. С. 212 и сл.), отождествив на основании не просто созвучия, а полного совпадения племенных названий «польских» и днепровских полян. «Полями же прозвани быши, зане в поли сѢдяху, а язык словенски един», — добавляет летописец этимологический и этнографический комментарий.

Очевидно и вполне естественно стремление летописца выяснить пути проникновения славянской грамоты на Русь — ведь для составления летописи он пользовался тем самым языком, который создали на Дунае Константин и Мефодий. Конечно, летописец знал, что письменность пришла на Русь с христианским просвещением — книги должны были привезти Владимиру Святославичу наряду с церковной утварью священники в свите царицы Анны, сам он специально повествовал о «прилежании» к книгам Ярослава Мудрого и т. д. Позднейшие летописцы легко решали эту проблему, отождествляя летописного греческого Философа, пришедшего к Владимиру с речью — катехизисом накануне крещения в 986 г. с «философом» Константином. Но передавший Речь Философа составитель ПВЛ был чужд такому анахронизму. Кроме того, что-то заставляло его сконцентрироваться именно на эпохе Олега как времени распространения на Руси славянской грамоты вне связи с крещением.

Это «что-то» и было первым русским писаным документом — открытием составителя ПВЛ: в княжеском архиве он получил копию договора Олега с греками, заключенного в 911 г. Договор был заключен Олегом после легендарного похода на Царьград 907 г., когда в своем войске Олег объединил, помимо варягов и словен (прозвавшихся русью), все подвластные ему племена Восточной Европы. Договор был составлен от имени «всей руси» и русских князей на славянском языке [162].

Летописцу была задана историческая проблема: как Русь получила письменный язык при Олеге, и он решил эту проблему «хронотопически», объединив в едином пространственно-временном континууме Русь, дунайских славян и Солунь при посредстве маршрутного описания угорских завоеваний [163]. Для этого ему пришлось расчленить «Сказание о преложении книг на словенский язык», прибегнув к методу анахронического комментирования исторического текста.

Решив эту конкретно-историческую задачу, летописец одновременно решил и «сверхзадачу» — проблему обретения письменного словенского языка всей Русской землей, ибо Олег объединил Киев и Новгород — в первую очередь, словен, полян и русь, но также и все прочие племена, ходившие с ним на Царьград.

В 1725 г. академик-востоковед Готлиб Зигфрид Байер начал критическое изучение источников по русской истории и, исследовав традиционную российскую историографию, показал, что в позднесредневековой хронографии историко-географический подход подменялся генеалогическим. Жившие на территории России народы древности — скифы и сарматы — «автоматически» оказывались предками славян. Это построение подкреплялось библейской генеалогией, происхождением народов Евразии от потомка Иафета Мосоха (с его именем ассоциировалось и имя Москвы) и т. п. (ср. Ловмяньский 1985. С. 59). При этом Байер разделил мифологические и исторические генеалогии в русском летописании, указав на очевидное скандинавское происхождение варягов и имени Русь, в соответствии с летописным преданием о призвании из-за моря руси и варяжских князей.

С тех пор «норманнская теория» стала жупелом для официозно-«патриотической» историографии, что и понятно: гораздо удобнее апеллировать к концепции естественного происхождения государственной власти и «генеалогическим», если не генетическим единством подданных, чем вспоминать о призвании заморских варягов. Эта концепция, восходящая к риторической историографии М. В. Ломоносова, получила развитие и в наши дни с характерным политически злободневным как для XVIII, так и для XXI в. мотивом: если уж и призывать варягов, то это должны быть родственные по крови славяне, к тому же из Пруссии (см. во Введении).

Конечно, все эти построения далеки от задач летописной текстологии. Но Начальная летопись, казалось бы, сама дает повод для различных интерпретаций происхождения Руси, ибо уже в космографической части ПВЛ русь упоминается дважды. Первый раз русь помещается на Варяжском море рядом с чудью, среди финно-угорских и балтийских племен севера Восточной Европы; второй раз — за Варяжским морем, среди заморских варягов-скандинавов, между жителями Готланда и англичанами. Далее, под 862 г. в легенде о призвании князей русь, естественно, вновь помещается среди варягов, но под 898 г., в рассказе о «преложении книг на словенский язык» — моравской миссии Константина и Мефодия, отождествляется с полянами, причем неясно с какими — киевскими или польскими (см. главу VI.2).