Жак Ле Гофф - Людовик IX Святой

Эта история удивительно напоминает дело сира де Куси и то, как были повешены трое молодых фламандских аристократов, охотившихся в его лесу. В ней тот же гнев Людовика Святого относительно третейского суда знати, та же враждебность части подданных (преимущественно аристократии); король также вынужден отказаться от прежнего решения и пойти на компромисс, ограничившись денежным штрафом. К этому политическому нравоучению пример добавляет случай, призванный восстановить справедливость, не сдерживая клятву (во-обще-то Людовик Святой терпеть не мог клятв; пожалуй, только в этом пример отступает от правдоподобия). Этот факт интересен вдвойне: он демонстрирует значение развития казуистики (в исполнении схоластов) при Людовике Святом и, как и в деле на Страстную пятницу, легкость, с какой не соблюдается традиционный и внешне священный закон (речь идет о клятве на Евангелии). Несомненно, самым интересным является то, что слово из политической сферы, которому отдавалось предпочтение при Людовике Святом, — это общее благо . Наконец, это свидетельство, предъявленное представителями нищенствующих орденов, об особом, но не единственном интересе, проявляемом к братьям Людовиком Святым. Последний предстает здесь не только как король, воплощающий собой государственный разум и мнение, но, в который раз, как король нищенствующих орденов.

Последний пример озаглавлен совсем просто: «О святом Людовике» («De beato Lodewico»). И все же…

Говорят, что однажды Людовик Святой вкушал за одним столом с магистрами и братьями в парижском странноприимном доме (нашего монастыря проповедников), и он послал одного дамуазо [610]на дальний конец стола посмотреть, чем занимаются братья в трапезной. Вернувшись, тот сказал: «Все в порядке. Все поглощены чтением и тем, что перед ними». Король промолвил: «Худо». Через час король снова отправил его туда, и, вернувшись, он сказал: «Они ведут себя хуже, чем прежде, — перешептываются и не так внимательно слушают чтеца, как прежде». Король ответил: «Уже лучше». В третий раз он послал дамуазо, который, вернувшись, сказал, что их поведение хуже некуда, ибо они так кричат, что ничего не слышно. Король ответил: «Вот теперь их поведение безупречно. Когда братьев хорошо кормят, они довольны; но когда кормят плохо, то вряд ли отыщется хоть один, кто открыл бы рот и запел, чему свидетельством Страстные пятницы» [611].

За исключением непринужденности в обращении с братьями нищенствующего ордена все остальное в поведении Людовика Святого в этом анекдоте неправдоподобно. Боголюбивый король, приверженец воздержанности, никогда бы не принял на свой счет эту «добрую историю о братьях», похожую на «остроты монахов» Высокого Средневековья и на наши «истории о кюре». Жанру примера требуется лишь громкое имя, чтобы привязать к нему историю. Здесь перед нами редкий случай, который можно причислить к антиподам того, что можно было назвать подлинно биографическим примером , к которому, как мы видели, приближаются некоторые анекдоты.

Тем не менее примеры так или иначе бытовали, прикрывая собой, ибо это не было их единственной целью, сведения о стереотипном образе Людовика Святого в том виде, в каком он существовал в свое время, порою даже преувеличивая отдельные черты и балансируя между аутентичностью и общим местом. Это обработанный, упрощенный образ, который должен подчиняться законам малого нарративного жанра, созданного с дидактической целью и удовлетворяющего не слишком взыскательным запросам проповедников, обычно рядовых, и, возможно, их слушателей. Это продукт информационной скудости, соразмерной средствам массовой информации XIII века. С помощью примеров сама память Людовика Святого создала общие места, коренившиеся в идеологических и ментальных реальностях XIII века. Король и его время отражаются друг в друге, преломляясь в примерах словно в зеркалах.

Вслед за собственно примерами обращусь к рассказам одного анонимного автора XIII века, творчество которого, вероятно, было почти неизвестно в Средние века: к Реймсскому Менестрелю. Его сочинение представляет интерес своим характером и назначением. Это сборник историй, записанных одним из тех бродячих комедиантов, которые ходили от замка к замку, развлекая слушателей, преимущественно аристократов, но также и горожан, например жителей Реймса, вставших на его сторону, когда у него возник конфликт с архиепископом Анри де Бреном, умершим в 1240 году. О Менестреле известно только то, что он был из Реймса, а его книга написана около 1260 года. В ней в виде анекдотов и небольших рассказов представлены события всемирной истории начиная примерно с 1150 года; они, конечно, весьма близки к примерам , но общим является лишь их малая форма.

Очевидно, он преследовал двойную цель: обучать и развлекать, но его талант (несомненно, как рассказчик он представляет больший интерес) невелик. Менестрель пересыпает повествование, построенное в более или менее хронологическом порядке, апологиями и легендами, а еще чаще вставляет в него россказни и слухи. У него есть сатирическая жилка, он едва не вдается в пикантные подробности, а сочинение его изобилует всевозможными ошибками, особенно хронологическими [612]. Главный интерес для него представляет история Франции и крестовых походов, но сам он интересен с точки зрения ментальностей и культурного спроса. Если авторы и собиратели примеров переписывали их главным образом по-латыни, то маленькие истории Реймсского Менестреля рассказаны и написаны на народном языке, близком к языку, на котором говорил Людовик Святой. Менестрель дает нам возможность снова взглянуть на некоторые эпизоды жизни Людовика Святого, но не так, как я представил их в первой части, какими позволяет их восстановить ныне историческая критика и ввод их в историческую перспективу, но такими, какими представлял их «рупор» своего времени современной ему аудитории, несомненно с целью угодить вкусам публики — с ошибочными сведениями и предвзятыми мнениями.

Например, Менестрель не довольствуется тем, чтобы собрать сплетни о якобы интимных отношениях Бланки Кастильской с кардиналом-легатом Роменом де Сент-Анжем, но добавляет, что когда епископ Бове обвинил ее в том, что она беременна от прелата, то Бланка явилась в одном плаще на голом теле в собрание баронов и епископов (среди них был и епископ Бове) и, взойдя на стол, сбросила с себя плащ со словами: «Смотрите все, и пусть никто больше не говорит, что я беременна» — и после того, как она дала рассмотреть себя «спереди и сзади», стало ясно, что «во чреве ее ребенка нет» [613]. Менестрель или его источник смакует сплетни о Бланке Кастильской, распускаемые баронами, ополчившимися против «иностранки» и королевского отпрыска [614], используя при этом хорошо известный тип повествования, встречающийся, например, в «Чудесах Нотр-Дам» Готье де Куанси, бестселлере своего времени: монахиня (нередко аббатиса) обвиняется в том, что беременна, и раздевается донага, чтобы доказать свою непорочность. В данном случае перед нами история, основанная на слухах, которую Реймсский Менестрель, хотя и с целью доказательства чистоты Бланки, распространяет в среде, вполне готовой к восприятию такой истории, и в угоду этой среде он и предлагает столь пикантную сцену. Но в то же время это свидетельствует о том, в какой тяжелой атмосфере прошла юность Людовика: король-отрок и королева-иностранка в окружении знатных вельмож — женоненавистников и ксенофобов.