Жак Ле Гофф - Людовик IX Святой

Этот пример иллюстрирует значение, придаваемое милостыне. Он обращается к репутации Людовика Святого, сложившейся при жизни, как щедрого на милостыню правителя. В нем отразился и образ короля, с малолетства обладавшего добродетелями и совершавшего благодеяния. Но нравоучение примера , которое звучит и как нравственная максима, и как острота, вложено в уста совсем юного человека, что не вполне правдоподобно. Людовик Святой служит созданию топоса , общего места. В примере использован образ короля, подкрепленный анекдотом, успех которому был обеспечен. Тем самым он способствовал укреплению памяти о необычайно боголюбивом государе. Он был направлен против образа короля как слабого ребенка и служил созданию памяти незаурядного человека, и логика этого была обычной для агиографического жанра: люди не от мира сего, святые, сызмальства и мыслят и ведут себя как взрослые. У Людовика Святого не было детства, ибо он был чудо-ребенком, в самом нежном возрасте уподобясь взрослому.

Во втором примере Этьен де Бурбон обращается к эпизоду тяжелой болезни короля в 1244 году и к его обету крестового похода:

Король Франции был неизлечимо болен, и все усилия лекарей были напрасны. Он повелел положить себя на пепел, подозвал всех присутствовавших и сказал им: «Смотрите! Я, кто был самым богатым и самым знатным сеньором в мире, я, кто был могущественнее всех прочих людей, возвышавшийся над ними положением, богатством и количеством друзей, — я не могу умолить смерть хоть немного повременить, а болезнь хоть на час отступить! Так чего же стоят все эти блага?» При этих словах присутствующие зарыдали. Но вопреки всем ожиданиям Господь исцелил его именно тогда, когда все сочли его мертвым. Он поднялся, возблагодарил Господа и именно поэтому взял крест [598].

Пример иллюстрирует седьмой «заголовок» первой книги, повествующий «О даре страха» ( De dono timoris ) а точнее, девятую причину, по которой христианин должен страшиться смерти: если он тяжело болен.

Исходя из подлинного исторического факта (болезнь и обет крестового похода Людовика Святого), автор примера использует его, чтобы снова ввести общее место, топос , — бессилие всемогущего и богатого перед лицом смерти. Этот дискурс и деталь, что Людовика Святого положили на ложе, посыпанное пеплом, не встречаются в других рассказах об этом эпизоде. Лекуа де ла Марш видел в этом «новые детали», «полученные из первых рук». Вполне возможно. Мне же видится в этом авторский или просто заимствованный автором вымысел, использующий (в духе идеологии примера , невзирая на всю историческую достоверность) обычные для высокопоставленных лиц приемы: положение тела in articulo mortis [599]на ложе, посыпанное пеплом, как покаяние in extremis [600], и топос, ставший традиционным со времен античности. Мой скептицизм относительно исторической достоверности слов Людовика Святого вызван не только банальностью этого общего места, но и тем, что идея и формулировка представляются мне весьма далекими от того, что нам известно о мыслях и лексиконе короля. Та выспренность, с какой он говорит о своем могуществе и богатстве, одушевление смерти и отсутствие типично христианских деталей, вынуждают меня счесть эти слова апокрифом. И опять известный факт, болезнь и обет крестового похода Людовика Святого, служит приданию псевдодостоверности всего-навсего общему месту, введенному в историческую мизансцену. Этьена де Бурбона волнует не столько то, что «действительно сказал» Людовик Святой, сколько то, что он мог бы сказать и что соответствовало бы его, доминиканца, дидактической направленности и классической культуре. В данном примере Людовик Святой — не более чем прецедент. Эти анекдоты — всего лишь попытки создать образ будущего святого короля, преждевременно превратившегося в стереотип.

Еще менее ощутимо присутствие короля в Турской рукописи ХIII века [601], где среди прочих примеров , связанных с фигурой епископа Парижского в 1228–1248 годах, Гийома Овернского, бывшего фактически придворным и советником короля, оказался пример , в котором упомянут Людовик Святой. Дело происходит при рождении королевского первенца (то есть речь должна идти о Бланке, родившейся в 1240 году и скончавшейся в младенчестве).

Королева Франции Маргарита, жена короля Людовика, первый раз разрешилась девочкой, о чем не осмеливалась сообщить государю. Позвали епископа Гийома и попросили его известить об этом короля. Он предстал перед королем и так поведал ему эту новость: «Сеньор, возрадуйтесь, я к вам с телятками, ибо сегодня французская корона обрела короля; ведь у вас родилась дочь, которая, выйдя замуж, подарит вам королевство, а родись у вас сын, то вам пришлось бы пожаловать ему большое графство». И этим он его рассмешил [602].

Оставим в стороне сомнительное изящество, с каким епископ говорит о королевской дочери как о будущей телке, и неточность его утверждения, что королю пришлось бы пожаловать сыну большую сеньорию, ибо будь это сын, к тому же старший [603], то по смерти отца он получил бы королевскую корону, а не большой фьеф, приберегаемый для младших сыновей. Между прочим, у невезучего Людовика VII долгое время рождались только дочери, и сравнительно позднее появление на свет будущего Филиппа Августа было воспринято как чудо. Но даже если Людовик Святой только и думал, что о появлении наследников мужского пола (впоследствии у него будет шестеро сыновей), все же полагали, что он способен негативно отреагировать на известие о рождении дочери, поэтому пришлось прибегнуть к помощи почтенного вестника и к смягчению этого сообщения остротой. Ясно, что эта шутливая история вымышлена и напоминает не столько об обычаях наследования престола французской монархии, сколько о том, что в традиционном обществе девочками пренебрегали. В данном примере Людовик Святой — это только имя.

Другой пример , на мой взгляд, более интересный, мог бы фигурировать в главе о правосудии Людовика Святого:

У короля Людовика Святого вошло в привычку каждую Страстную пятницу читать всю Псалтырь от начала до конца. И вот как-то раз некто, член благородного семейства, оказался заточенным в Шатле из-за множества совершенных им преступлений. Наступила Страстная пятница, и король удалился в часовню и предался своему благочестивому занятию. Но родственники и друзья узника пришли к нему прямо в святилище, куда привели их сын короля и братья-принцы. Увидев их, он задержал палец на стихе, который читал, чтобы потом продолжить с этого места. Один из сеньоров, которому было поручено говорить от имени остальных, обратился к нему со словами: «Светлейший сир, сегодня день благодати и всепрощения. В точно такой же день Спаситель наш искупил грехи наши и на кресте простил разбойника; он умер, молясь за своих палачей. Вот и мы все, придя сюда, припадаем к вашим коленам, светлейший сир, и смиренно молим вас последовать примеру Иисуса Христа, сжалившись над знатным узником, томящимся в застенках Шатле». Боголюбивый король милостиво выслушал их; он готов был проявить милосердие, но в этот момент, убрав палец, который держал на Псалтыри, прочел следующий стих: «Блаженны хранящие суд и творящие правду во всякое время». Он на мгновение задумался; после чего вместо ответа повелел жалобщикам послать за парижским прево, а сам продолжил чтение. Надеясь, что виновный будет прощен и выйдет на свободу, они немедленно послали за прево. Прево тут же предстал перед государем. Людовик попросил его, по возможности в деталях, перечислить преступления, совершенные узником. Тот, не осмеливаясь исказить истину, повиновался этому требованию и поведал о целом ряде беззаконий, от которых мороз пошел по коже. Выслушав его, король повелел дать ход судебному процессу и в тот же день повесить преступника, несмотря на то, что это был день великой скорби [604].