Майкл Грант - Греческий мир в доклассическую эпоху

Вместе с тем Гераклит допускал и существование некоего высшего, всеобъемлющего единства, в котором все видимые противоречия сопряжены в единую гармонию (согласие), где царят равновесие, лад и мера. Он называл такое верховное единство Речью (Логосом — Λόγος), разумея то трансцендентное первоначало вселенной, что творит все сущее в мире и управляет всеми природными явлениями. Логос этот можно назвать и Богом: «Одно-единственное Мудрое [Существо] называться не желает и желает именем Зевса» 4^. Милетские мыслители и ранее толковали божественное начало в таком символическом смысле, но Гераклит уже более решительно отождествил его с безличным, всеобщим жизненным процес. сом.

Этот Логос, соединяющий противоположности, принимает форму вечного огня, который заполняет небо, становится водой и землей, а вода и земля в свой черед обращаются в огонь, так что единство сохраняет постоянное тождество. Здесь Гераклит пошел дальше своих предшественников, Фалеса и Анаксимена, выдвигавших в качестве первоначала мира какую-то одну субстанцию — воду и воздух соответственно, — потому что он рассматривал огонь не просто как нечто, из чего сотворено все прочее, и даже не только как скрытую мощь вселенной и разрешение всех борений — «меру перемен», — а как сущность, тождественную самому Логосу.

К тому же Гераклит наделяет эту первостихию Умом (Γνώμη) и потому приписывает наибольшую мудрость людям, стоящим ближе всех к божественному огню, так как обладают «сухой душой». Ибо он постоянно размышлял (как Анаксимен до него, как Платон и многие другие — после него) о человеческой душе и ее связи с Мировой Душой. И подобно Анаксимену, он заимствовал этот интерес у персов и, косвенным образом, из индийских Упанишад. «Все человеческие законы, — утверждал Гераклит, — зависят от одного, божественного», — иными словами, миром правит единящий Логос. Из этого следовал передовой в общественном значении вывод: «Народ должен сражаться за попираемый закон, как за стену [города]» 44.

Но важнейшее побуждение Гераклита — в том, чтобы постичь этот вселенский порядок: всякий должен уяснить для себя, как можно жить в ладу с мировым единством. Душа каждого из нас, говорит философ, будучи началом умственным, должна устремляться к этому, не выведывая все что только можно (или не в первую очередь), но прежде всего воспрянув от глухой лености, в коей погрязли наши умы. Эта леность, которая мешает человеку распознать истину, была свойственна (как он замечает с некоторой резкостью) и таким признанным столпам учености, как Гесиод, Пифагор, Гекатей и Ксенофан: они достигли многознания, но это не принесло им подлинного постижения вещей 45.

Гераклит считал, что, научившись у самого себя, он вправе указывать путь остальным. Но эти его указания отнюдь не легки для восприятия и не самоочевидны. Резкий и властный тон, загадочный и чрезмерно парадоксальный характер дошедших до нас изречений, преисполненных потайных и многогранных смыслов, делают более чем объяснимым прозвище Темный (σκοτεινός), которое заслужил Гераклит. Неудивительно и то, что он остался непонят позднейшими греческими философами, — хотя и этой загадочной «темноте» не удается заслонить того обстоятельства, что Гераклит был одним из самобытнейших мыслителей. Да и сегодня его фигура вызывает интерес не у одних только историков и любителей античности.

Эфес не рвался примкнуть к Ионийскому восстанию против персов, но когда войска мятежников высадились в Корессе, близ города, некоторые эфесцы вызвались провести их в глубь страны, чтобы напасть на Сарды (498 г. до н. э.).

Однако после того, как произошло это нападение и мятежники удалились на побережье, персы настигли их неподалеку от Эфеса. А после сокрушительной морской битвы при Ладе (495 г. до н. э.) те хиосцы, что уцелели в сражении, были перебиты эфесцами, которые, по их заверениям, приняли их за морских разбойников. На деле же, едва ли они сожалели о том, что благодаря этой «ошибке» оказали такую услугу победителям-персам, к которым никогда не питали неприязни.

Смирна располагалась у залива, названного ее же именем, куда впадала река Герм. Когда-то древнейший город — Старая Смирна — стоял на скалистом мысе (совр. Хаджи-Мутсо) на северо-восточном берегу залива. Это поселение существовало со времен неолита, а среди его основателей, согласно греческим преданиям, были негреческие племена лелегов (примечание 17), амазонки (Глава VIII, раздел 3) и фригийский царь Тантал (Приложение 1).

В 1050/950 г. до н. э. (судя по найденной керамике) сюда явились греческие переселенцы: сперва эолийцы (большей частью, с Лесбоса — см. раздел 4, ниже), строившие овальные дома с соломенными кровлями, а потом (но не позднее X века) ионийцы (изгнанники из Колофона, города с другой, южной, стороны мыса — см. примечание 31), которые обосновались в Старой Смирне и заняли значительную ее часть. Позднее считалось, что эти ионийские пришельцы изгнали догреческое население, но, возможно, такое представление анахронично, а в действительности на протяжении раннего периода греки мирно сосуществовали бок о бок с прочими народами.

Раскопки показали, что ок. 850 г. до н. э. Старую Смирну окружали довольно крепкие оборонительные стены из кирпича-сырца. Следовательно, уже в столь древнюю пору здесь имелся довольно развитый общинный строй и уклад. В VIII веке до н. э. поселение насчитывало под акрополем (Ка-дифе-Кале) от четырехсот до пятисот жилищ (древнейших из известных нам греческих домов городского типа). Возможно, всего в них обитало около двух тысяч человек, а в окрестностях, за городской стеной, должно быть, жила еще тысяча.

Местные жители твердо верили, что Гомер был уроженцем Смирны; Страбон упоминает имевшийся здесь Гомерейон. Право зваться родиной певца оспаривало еще несколько городов, в их числе — особенно Хиос (раздел 1, выше). Но если Гомер действительно жил на Хиосе, родиться он вполне мог в Смирне 46.

Другим поэтом, чья семья жила в этом городе (хотя и на него «притязал» остров Астипалея), был Мимнерм (примечание 31), слывший потомком тех колофонцев-изгнанников, которые и превратили Смирну из эолийского города — в ионийский. Говорили, что его расцвет пришелся на 632–629 гг. до н. э., но более правдоподобной датой представляется начало следующего века, так как имеются упоминания о переписке Мимнерма с афинянином Солоном (занимавшим должность архонта в 594/593 гг. до н. э. или в 592/591 гг. до н. э.). По роду занятий Мимнерм был флейтистом и сочинял элегии (собранные позже в две книги); дошедшие от них фрагменты обнаруживают чувственные, завершенные и яркие поэтические образы. Одна из книг впоследствии получила название по имени (негреческому) флейтистки Нанно; по-видимому, сборник этот достаточно велик, а значит, Мимнерм одним из первых прибег к форме повествовательной элегии. Но в его стихах немало и отсылок к мифам и легендам, особенно связанным с Колофоном и Смирной: об основании последней своими предками-ионийцами Мимнерм свидетельствовал «из первых рук».