Майкл Грант - Греческий мир в доклассическую эпоху

Согласно позднейшим греческим авторам (их свидетельствам можно с полным основанием довериться), Анаксимен даже человеческую душу, или пневму (луебца; здесь это слово встречается впервые, если не считать цитаты, вероятно, анахроничной, из Фалеса), рассматривал как часть того же воздуха. Такое воззрение легко понять, памятуя о том, что древние отождествляли воздух с дыханием, духом. Но в свете Анаксименова представления о воздухе как первооснове всего сущего, его взгляд на душу обозначил существенную связь между макрокосмом мира и вселенной — и микрокосмом отдельного человека. Собственно, его мысль могла двигаться и от микрокосма к макрокосму, так как, по-видимому, он приравнял человеческую душу к воздуху до того, как пришел к выводу, что воздух есть первоматерия вселенной.

Здесь имеется соответствие с учением Упанишад — сводом древнеиндийских прозаических и поэтических трактатов, исследующих природу божественного начала и смысл спасения. Ибо сходное учение в Упанишадах гласит, что некий вселенский ветер, или дух, есть жизнь-душа мира и в то же время — каждого человека в отдельности. То, что Анаксимену стали известны, прямо или косвенно, индийские верования, не должно вызывать особого удивления, ибо учение Упанишад во многом перекликалось с представлениями персов, говоривших на индоевропейском языке, — а об их влиянии на Анаксименова непосредственного предшественника, Анаксимандра, уже упоминалось. Приблизительно в ту же пору милетский поэт Фоки лид, продолжая и развивая общеизвестный дидактический стиль Гесиода, также уделил душе особое внимание, сделав упор на то, что человеческая добродетель есть добродетель нравственная, — и это утверждение стало важной вехой на пути к греческой нравственной философии Платона и бессчетного множества других мыслителей.

Так в Милете, впервые в истории, в центр внимания понемногу выдвинулся человек как мыслящая и чувствующая личность. И это была лишь одна из целого сонма наук, которые породила столь плодотворная пытливость ума и кипучая критика. Правда, несмотря на то, что основателями этих наук принято считать Фалеса, Анаксимандра и Анаксимена, — · настоящая пора для них еще не наступила; ибо во многом этих первых мыслителей отличала скорее любознательность, нежели ученость, и, при всех личных наблюдениях, они вынуждены были основывать свои догматичные и порой наивные заключения на скудных опытных данных. Между тем они проложили путь новому образу мышления, обозначив свою задачу: обнаружить, откуда произошел мир и из чего он состоит. Правда, их постоянные ссылки на богов и божественное начало говорят о том, что от богословского способа выражения еще нельзя было полностью отказаться. В то же время уже появились обезличенные понятия, употреблявшиеся отчасти в переносном смысле — указывавшие на вечность, бесконечность, вездесущность. Милетские мыслители настаивали на приложении постижимых разумом, непогрешимо правильных человеческих критериев ко всеобщим обстоятельствам природного существования, — и эта попытка, которую сделало возможной распространение грамоты, была названа (возможно, без преувеличения) заслугой греков, которая одна могла бы принести им славу.

Такой скачок был совершен отчасти благодаря широким контактам Милета с восточными цивилизациями. Процветание торговли и самоуверенность, порожденная этими контактами, предоставили милетянам необходимое время и досуг для того, чтобы излагать и прилюдно обсуждать свои смелые воззрения. И милетяне выводили четкий закон и порядок царящий в космосе, из сходных начал и первооснов, которые и принесли их городу такой громкий успех.

В конце VI века до н. э., или чуть позже, на новую широкую стезю греческого мышления ступил еще один милетянин — Гекатей. Он родился до 525 г. до н. э., а когда умер, неизвестно. Будучи двумя поколениями младше Анаксимена, он тоже оставил прозаические сочинения, написанные на ионийском наречии — как показывают сохранившиеся фрагменты, изящно и сильно.

Одно из двух приписываемых ему сочинений известно под разными названиями — Истории (στορίαι, то есть «исследования»), или Генеалогии, или Героологии («перечисления героев»). В нем было уделено по-новому критическое внимание мифам и легендам, от господства которых в объяснении природного мира и вселенной уже пытались избавиться Фалес, Анаксимандр и Анаксимен. Гекатей прослеживал происхождение главных милетских семейств (включая его собственное), которые числили среди своих предков героев и богов, вплоть до мифологической эпохи, обнаруживая в этих поисках любопытную смесь легковерия и разумной критики. Первое свойство, проявившееся в нелегкой попытке разумно упорядочить мифы в своего рода псевдоисторию — не отрицая их, а лишь стараясь выстроить в хронологической последовательности, — почти не вызывает удивления: ведь едва ли у Ге-катея имелся выбор, потому что историографии в ту пору в Греции еще не существовало. Но вместе с тем о своем твердом намерении освободиться от засилья мифографов, железной хваткой вцепившихся в глубокую старину, Гекатей заявляет в самом начале: «Я пишу это так, как мне представляется истинным, ибо рассказы эллинов многоразличны и смехотворны, как мне кажется» 37.

Эта смелая попытка, несмотря на безнадежную методологию, прежде практически не имела себе равных. Так Гекатей стал одним из первых логографов (λογογράφοι) — повествователей, которые, используя семейные генеалогии, описывали разные земли и местные обычаи — ставя их в более широкий контекст и вводя дополнительный материал, — и таким образом наметили путь к записям-анналам и всему тому, чего в дальнейшем достигли историки в более общем и общепринятом смысле этого слова, — и первым из них — Геродот (сурово критиковавший Гекатея) 38. И было вполне предсказуемо, что подобные «протоисторики» вначале окажутся ионийцами, потому что сама история явилась порождением и продолжением гомеровского ионийского эпоса.

Гекатей был не только провозвестником историографии, но и первым географом. К географии он обратился даже раньше Генеалогий, в своем Землеописании. От этого сочинения сохранилось около трехсот фрагментов, которые можно ему приписать (несмотря на сомнения, выражавшиеся как в новое время, так и в античности). Эти «путевые заметки» давали обзор стран и народов — сначала Европы, затем Азии (куда попала и Африка), с которыми путешественник может познакомиться, обходя побережья Средиземного и Черного морей; другие описания затрагивают и глубинные земли, доходя до Скифии и Индии. Унаследовав Анаксимандров интерес к таким всеохватным темам, он переиначил и улучшил карту своего предшественника (хотя и у него мир все еще делился на схематичные сегменты), а благодаря собственным путешествиям пополнил ее многочисленными замечаниями относительно местных нравов и обычаев, растительного и животного мира — причем уже не ради удобства мореплавателей, а просто в порядке дополнительных сведений. Хотя позднейшие авторитеты находили Гекатея излишне доверчивым, он, по-видимому, явился первым писателем, который увлекся топографией и преданиями различных городов греческого мира, и тем самым положил начало связному изучению человеческого общества.