Жорж Вигарелло - История тела Том 1 [От Ренессанса до эпохи Просвещения]

Лишь после этого описано телосложение человека, в связи с детальным описанием туловища и покрывающих его одежд; и то и другое именуется «телом» (corps; мы к этому еще вернемся), производным от которого является слово «корсет». За этими описаниями следуют объяснения юридических терминов, таких как арест (prise de corps) и раздельное проживание супругов (séparation de corps). Затем по ассоциации, которую нельзя назвать случайной, резкая перемена тона и стиля письма подводят к значению слова, которое непосредственно связано с юридическими понятиями, но уводит от земного мира к духовным реалиям: «телом также называют труп, лишенный души». Уничтожение, совершаемое смертью, дает возможность потустороннего освобождения, а гниение плоти есть обещание воскрешения.

За этими первыми определениями следуют разнообразные значения, как самые обычные, так и наиболее специальные, а потому более разработанные. Теперь телом называется все, что имеет материальную или интеллектуальную консистенцию: объекты, составленные из частей, как здания или корпус текстов, обоснование предмета или объекта и, конечно же, «масса людей, образующих сообщество» (двор суверена, капитул, муниципалитет и т. д.) [136] Все эти примеры заслуживают внимания. Будучи эхом господствующей (но не всеобъемлющей) системы мысли, они говорят о статусе тела и способах его восприятия, а также о некоторых методах ведения войны (армейские, охранные корпуса и т. п.), управления, строительства и т. д. . Стоит ли еще напоминать, что в литературе того времени органические метафоры были любимым способом демонстрации внешних связей или их разрыва: гугенотская «ересь» — это проказа, язва, распутное или животное тело с длинными ушами, короткими ногами и слабыми коленками? [137] Brenot А.–М. La pathologie du corps social d’Ancien Régime // Sources. A° 29–30. 1992. T. I. R 181; переиздано в: Maladies, médecines et sociétés // sous dir. de François — Olivier Touati. Paris: L’Harmattan, 1993. По всей видимости, для Фюретьера, как и для Ришле и других лексикографов, человеческому телу свойственны вовсе не те болезни, что обычно перечисляют словари XX–XXI веков: телу страшны только потеря души и дьявол, «искушающий плоть». Распутство, леность, пьянство, насилие — единственные подлинные несчастья, упомянутые в словарях эпохи Старого порядка. Парадоксально, но единственная физическая болезнь, которая прямо упоминается Фюретьером и Ришле [138] Richelet P. Dictionnaire françois. Genève: Widerhold, 1680. P. 183. Ришле повторяет этот пример в рамках ученого рассуждения об употреблении предлогов «а» и «dans» (переводятся на русский язык как «в» (теле)). , — это «нарыв на теле». Что касается тех, кто обладает «крепким здоровьем», их тело «новое», «свободное, ловкое, бодрое, естественное», и, как ни странно, именно тот, кто «не предает своего тела, а насыщает его», — человек «изнеженный и чувственный», а значит грешник. Всякий словарь прескриптивен, и поскольку в нем должны быть использованы простые противопоставления, он действенно наставляет нас только на «обыкновенных» примерах греховных тел.

Персонализированное «автобиографическое» «Я», на первый взгляд весьма далекое от обобщенной нейтральности лексикологических текстов, по–разному играет со словом «тело» и с перспективами, которые оно открывает, но, в сущности, несмотря на появление в «автобиографиях» обычных телесных переживаний — голода, усталости — понимание тела в них мало отличается от того, что мы встречаем в словарях. Одна из работ, находящихся хронологически и идеологически ближе всего к словарю Фюретьера, — «Дневник» Александра Дюбуа, кюре из Рюмежи в Турне с 1686 по 1739 годы. Он интересен тем, что слово «тело» появляется в нем всего шесть раз и только в двух значениях. В четырех случаях «тело», как и в нашем современном выражении «вынос тела», обозначает труп, которому контекст придает святость: труп солдата, вызвавший разговоры о чуде, поскольку его плоть не окостенела; мощи святого Аманда, с которыми устраивают процессию ради мира в Рисвике; тело папы, которое опускают в могилу; наконец, масса тел, которые необходимо похоронить во время престольного праздника 1709 года, когда за бедами «великой зимы» — голодом, болезнями и эмиграцией — последовала голландская оккупация с вереницей грабежей, жестокостей, убийств и осквернений [139] Множество примеров, в которых тело выступает как фигура смерти, можно найти в народной литературе (см. тексты, процитированные Женевьевой Боллем: Bollème G. L’enjeu du corps et la Bibliothèque bleue. Pp. 286–287) и, конечно же, в благочестивых сочинениях, подготавливающих человека к смерти (Perducius С. La Règle ou le Bon Usage du deuil. Valenciennes: s.e., 1655). . В двух других случаях тела, о которых говорит Дюбуа, — это религиозные сообщества. Иезуиты («тело, которое выделяется в Церкви как наиболее великолепное и почитаемое») и францисканцы, чьи доктринальные «странности» (по крайней мере у некоторых проповедников) побуждают хроникера высказать следующее общее замечание: «ошибки отдельных членов не должны быть приписаны всему телу» [140] Dubois A. Journal d’un curé de campagne au XVIIe siècle / Éd. Henri Platelle. Paris: Cerf, 1965. Pp. 98, 134, 157, 119, 99, 145. Такое же употребление (и столь же редкое) можно найти у кюре Жан–Батиста Равено: Raveneau J.–B. Journal (1676–1688) / éd. Michèle Bardon et Michel Vissière. Étrepilly: Presses du Village, 1994. Pp. 10, 37, 104, 133, 160, 225, 226, 227, 228. Похороны и процессии — это единственные события, на которых появляются «тела» (усопших, святых и/или организаций), — за всего лишь двумя исключениями, расположенными почти друг за другом в самом начале его «Собрания». В них возникает душа–и–тело рассказчика, потрясенного плачевным состоянием алтаря и дома священника в его новом приходе (pp. 4, 7); см. ниже. .

Итак, для этого слуги церкви произнесение слова «тело» вписывается в сугубо корпоративистское видение мира. Это духовное лицо говорит как член тела, к которому принадлежит, то есть Церкви, и, как подлинный ее глашатай, может выражать только эсхатологическое и покаянное видение событий. В конце 1709 года он пишет напоминание о конце времен и сопровождающей его веренице кошмаров и надежд: «Будет ли Страшный суд более ужасным? <���…> Прощай, роковой год! Пусть я никогда не вспомню о тебе, разве что с целью напомнить себе, что этот гнев Божий вызвали мои [sic] прегрешения!» [141] Dubois A. Journal d’un curé de campagne au XVIIe siècle. Pp. 92, 153–158. Другие, более живые и мирские тела наводняют текст, изобилующий всякого рода замечаниями о плотской жизни: воспоминаниями о голоде, о чуме и военных бедствиях, описаниями обыденного насилия богатых и юных, порицания вкуса к украшениям у новых богачей, осуждением возмущений, порожденных запретной любовью [142] Ibid. P. 108: три убийства в приходе за шесть месяцев, в том числе убийство юноши любовником его сестры, беременной и безумно влюбленной, несмотря на внешнюю скромность («чем больше они похожи на святых, тем меньше им можно доверять»), . Кюре из Рюмежи хранит в памяти все эти «бедствия» тела, никогда не называемого прямо, но постоянно страдающего, а в 1696 году внезапно восклицает: «Нынче только и разговоров, что о ворах или убийцах, или об умерших от голода. <���…> Люди устали жить в этом мире». Осознавая себя единым целым со своим приходом, Александр Дюбуа говорит нам о собственной чрезвычайной физической и моральной усталости, но, похоже, он может выразить ее лишь постольку, поскольку она переживалась и разделялась всей общиной.