Филипп Арьес - История частной жизни Том 3 [От Ренессанса до эпохи Просвещения]

Наиболее заметна роль Церкви и государства в том, что касалось внедрения новых идеологических моделей, содержавших собственные идеалы детства. Они имели исключительный характер, но безусловно повлияли на приватизацию представления о детях. Это недостижимые идеалы, появляющиеся в западном обществе одновременно со все большей индивидуализацией представления о ребенке.

Церковь, умевшая использовать в своих интересах визуальный и вербальный потенциал типографской печати, широко распространяет два образа: мистического ребенка и младенца Иисуса. Мистическое течение, прославляя тех, чья крепость веры оставалась неизменной, несмотря на физические мучения, способствовало повышению ценностного восприятия индивидуума. Оно же породило модель детской святости: образы взрослых святых подразумевают и образы детей–святых, как в случае Петра Люксембургского или Екатерины Сиенской. С самых ранних лет у них не было иного желания, кроме как посвятить себя Богу, и любовь к Господу побудила их отказаться от всего земного, пренебрегать такими нуждами собственного еще хрупкого тела, как еда и гигиена. Прославление мистического детства полностью противоположно «природному» представлению о коллектив ном теле, не допускающем прерывания жизненного цикла. Мистическое тело, напротив, предполагает целибат, то есть отсутствие плотского потомства, стремясь к более высокому духовному отцовству и материнству.

Поклонение младенцу Иисусу укореняется во Франции в XVII веке: его широкому распространению способствует кардинал де Берюль, а затем кармелиты и ораторианцы. Руководства по благочестию всячески подчеркивают человеческие черты «божественного младенца», чья невинность и беззащитность трогают верующих, толпящихся вокруг рождественских яслей. В труде «Святой младенец Иисус» (1665) орлеанский священник Пьер Тюро рассказывал, что в школе одного из «обездоленных» городков прихода, Шатовье, можно видеть «большой эстамп, на котором младенец Иисус из своих пеленок тянет руки к тем, кто, подобно ему, хочет быть нищим духом и малым, и особенно к детям» [237] Ibid. P. 66–67. . После трех веков пастырских наставлений, внушавших страх к искушениям плоти и к сущностной греховности тела, эти образы необычайных детей становятся еще одной опорой для новых форм внутреннего благочестия [238] См.: Делюмо Ж. Грех и страх: Формирование чувства вины в цивилизации Запада (XIII–XVIII вв.). Екатеринбург Изд–во Урал, ун–та, 2003. .

Но эти «эмблемы божественной любви» не препятствуют одновременному распространению светской модели необычайного ребенка, противоположной мистическому дитяти и младенцу Иисусу, поскольку речь идет о земных свершениях. Мы знаем о нескольких таких вундеркиндах благодаря книгам и портретам XVII века. К примеру, в 1613 году в свет вышло «Нравственное вежество детей, составленное на латыни Эразмом и переведенное на французский Клодом Арди, парижаниным, в возрасте девяти лет». А был еще «малыш из Бошато», родившийся около 1630 года, который к семи годам говорил на нескольких языках, а в двенадцать опубликовал собрание стихотворений [239] Chastelet Fr.–M. La Lyre du jeune Apollon ou la Muse naissante du petit de Beauchasteau. Paris, 1657. . И конечно, в XVIII веке всем нам известен несравненный Амадей…

От королевских отпрысков не требуется доказательств их способностей: это ребенок, по определению живущий в публичном пространстве, особенно если речь идет о дофине. Его рождение носит публичный характер, и на протяжении всего детства ему отказано в приватности. Он постоянно находится под надзором, каждый его жест удостаивается внимания и порой фиксируется, как можно видеть по записям, оставленным Эроаром, придворным медиком маленького Людовика XIII. Ребенок живет на глазах у всего двора; будущий отец своих подданных, он практически не имеет с ними непосредственного контакта. Об этом свидетельствуют не только гравюры, но, даже в большей степени, монеты. Во второй половине XVII века и еще больше в XVIII веке рождение принцев и принцесс становится поводом для чеканки монет, тем более что их производство стало королевской привилегией. В эпоху расцвета популяционистских теорий это был верный способ запечатлеть в общественном сознании образ королевской четы, окруженной своими детьми, и тем самым призвать семейные пары последовать столь высокому примеру.

Процесс базового обучения ребенка всегда зависел и от внешнего «публичного» пространства, и от «приватной» сферы родительского дома. Эти влияния часто бывали взаимодополняющими; в классическую эпоху изменяется их соотношение.

Изучение того статуса, который отводится ребенку, отсылает к разным репрезентативным уровням и практикам. Однако есть ощущение общего направления движения: постепенно он обретает то место внутри семьи, которое ему отводится в современной культуре. Но о каких детях и семьях идет речь?

Трудно поверить, что на смену периоду относительного безразличия к детству вдруг приходит новая эпоха, где благодаря «прогрессу» и «цивилизации» побеждает заинтересованное отношение… На самом деле интерес или безразличие к детям не являются характеристиками того или иного исторического отрезка: и то и другое существует в рамках одного общества. В силу культурных и общественных причин, с трудом поддающихся определению, в разное время превалирует то одно отношение, то другое [240] Teysseyre D. Pediatrie des Lumieres. Paris: Vrin, 1982. P. 7–8. . Средневековое безразличие к детству — миф; как мы видели, в XVI веке родители заботились о лечении и здоровье своих отпрысков.

Итак, укоренение в XVIII веке «чувствительности к детству», то есть нашего собственного ощущения детства, следует считать симптомом глубинных изменений в системе верований и образе мыслей, признаком беспрецедентных трансформаций в восприятии западным человеком своей жизни и своего тела. На смену родовому, общинному существованию и связанным с ним образам приходит воображение, связанное с нуклеарной семьей. На смену «публичному» и «приватному» статусу ребенка, где каждая сфера играет свою роль, приходит новое положение вещей, когда права на него почти исключительно принадлежат отцу и в меньшей степени матери. Но в условиях постоянного роста индивидуализма, требующего всестороннего развития ребенка, супруги, с одобрения Церкви и государства, передают часть своих прав и обязанностей воспитателю. Так сельская модель сменяется городской, а стремление иметь детей мотивируется уже не желанием продолжения рода, но любовью к ним и потребностью быть ими любимыми.

Мадлен Фуазиль