Николай Байбаков - От Сталина до Ельцина

Вспомнился мне один из таких случаев. На меня как на заместителя наркома возложили немалый груз определённых обязанностей; но приходилось ещё каждый день вертеться в адском кругу неожиданно возникающих и всегда неотложных дел и обязанностей. Нужно было везде успеть, исправить недочёты, помочь и техникой, и людьми часто в авральном (слово того времени) порядке. Вообще везде успеть, во всем суметь. Помню, по вине ответственных работников Наркомата путей сообщения была дважды подряд сорвана подача цистерн для вывоза нефти из Ишимбая, что привело к остановке промыслов. В этой тяжёлой ситуации я вынужден был обратиться к Кагановичу, чтобы при его содействии выйти из почти безнадёжного положения. Признаюсь — не без тревоги шёл к нему, зная его вспыльчивость и буйный нрав.

— Лазарь Моисеевич, опять сорвали отправку нефти из Ишимбая, не подали цистерны, остановили промыслы.

Каганович вспыхнул и тяжело поднялся из-за стола. Сообщение моё было явно неприятнейшее.

— А ты разговаривал с Арутюновым? Ты там был? — резко спросил он.

— Я не был, но по телефону говорил. И с другими товарищами говорил. Но должных мер не приняли.

Глаза Кагановича гневно сверкнули. Чувствовалось, что он изнутри всё больше накаляется.

— Чёрт бы вас побрал! — разъярённо закричал он, выходя из-за стола. — Это бюрократизм — говорить только по телефону! Надо съездить туда! Или вызвать сюда! Я что ли за всех вас должен работать?!

Голос звенел на предельных нотах, губы нервно дрожали, пальцы сжались в кулаки. В ярости нарком схватил меня за грудки — в этот момент он действительно был страшен и неуправляем — и с бешеной силой отбросил от себя. Я, скорее всего, упал бы, но успел ухватиться за край тяжёлого стола.

— Немедленно поезжай в наркомат. И чтоб цистерны были!..

Тут же яростно схватил трубку и на чём свет стоит распёк по телефону своего заместителя (по Наркомату путей сообщения) Арутюнова и со всего маху хватил трубкой о стол — брызнули осколки разбитого в очередной раз стекла.

С тяжёлым сердцем я вышел из его кабинета. Много раз задумывался я над этим эпизодом, он и поныне волнует меня. Как должно было тогда поступить? Каким способом поставить его на место? Ведь я был грубо оскорблён. С точки зрения общепринятых человеческих правил понятий о чести и достоинстве следовало тоже схватить его за грудки? Как-то нелепо и глупо так отвечать человеку, явно вышедшему из себя, да к тому же наркому. Или же, допустим, набраться решительности и доложить о его выходке в ЦК. Ну и что? Начнутся свара, разбирательство, вражда. Стыдно и негоже. Нет у меня ни желания, ни средств для адекватного ответа. Суть в том, что я никогда не поддавался личным обидам там, где речь шла о государственном деле. И был убеждён, что грубость наркома вредит не мне, а прежде всего делу. И поскольку в данное время я бессилен справиться с нею, то надо проявить выдержку и с ещё большим тщанием и напряжением сил служить делу, не допустить, чтобы оно пострадало. Такими уж мы были, таким было наше время — прямое и беспощадное к слабостям.

Моя работа в наркомате больше всего, может быть, осложнялась тем, что Каганович не очень знал нефтяное дело, поверхностно оценивал его проблемы, нередко игнорировал профессиональное мнение специалистов. А ведь эта работа требовала много сил и нервов. Громадные физические и психологические перегрузки выработали в нас, руководителях, особый, беспощадный к себе стиль работы. Если наркомы работали в «сталинском режиме», то есть по ночам, то их заместители фактически и дневали, и ночевали в наркоматах. Иногда я не спал по двое суток подряд. Обычно в 4-5 часов утра Поскрёбышев, заведующий Секретариатом ЦК ВКП(б), звонил по телефону членам Политбюро и сообщал, что Сталин ушёл отдыхать. Только после этого расходились по домам Берия, Маленков, Молотов и другие.

Каганович же, следуя этому режиму работы, по обыкновению ночью собирал нас и давал задания подготовить к утру ту или иную справку или записку по интересующему его вопросу. Он уезжал, а мы весь остаток ночи спешили ко времени составить эту справку или докладную и тут же, уже ранним утром включались в свою насущную работу — и к 11 часам, к приезду Кагановича, требуемые им бумаги лежали на его столе. Бывало, читает он их, и по выражению лица видно, что смысл читаемого до него не доходит. Иногда, поморщившись, не сдержав себя, швырял эти бумаги в корзину и давал нам новое торопливое указание.

Разумеется, с самой большой тщательностью и старанием готовили мы материалы для правительственных решений и лично для товарища Сталина, который требовал самой полной информации о состоянии дел в нефтяной промышленности.

Впервые мне довелось встретиться со Сталиным в 1940 году на совещании в Кремле, где обсуждались неотложные вопросы нашей отрасли. Мне было поручено сделать сообщение об обеспечении народного хозяйства и армии горючим в связи с нарастанием опасности войны. Надо ли говорить, как я волновался в приёмной Сталина, ожидая вызова на заседание! «Смогу ли взять себя в руки, не растеряться на этом высоком собрании под председательством Первого секретаря?». Но вот я вошёл в большой кабинет, где царила обстановка вовсе не торжественная, а вполне деловая и спокойная, и сразу почувствовал, как напряжённость моя спала, я перевёл дух. Кто-то показал мне место, где можно присесть, и уже успокоившись, я старался сосредоточиться на содержании записки, которую держал в руках. В ней — сжато суть проблем ускоренного развития промыслов за Волгой, особенно Башкирии — ведущем районе «Второго Баку». Работая в Москве, я не забывал об ишимбайских делах, всех начинаниях башкирских нефтяников и всемерно старался им помочь (может быть, поэтому мне впоследствии было присвоено звание почётного гражданина города Ишимбай).

Ещё раз внутренне уверив себя, что хорошо знаю порученные мне вопросы, я огляделся и увидел Сталина. Да, это он, знакомый облик, знакомый полувоенный френч человека, которого я знал по портретам. «Всё нормально, обыкновенно!», — совсем успокоился я. Тут мне предоставили слово, и голос мой зазвучал спокойно и деловито: видимо, и мне передалась атмосфера деловитости и дружественности этого кабинета.

Сталин, держа свою знаменитую трубку чуть-чуть вбок от себя, неторопливо и мягко ступая по ковру, прохаживался по кабинету, слушал внимательно, не перебив ни разу. А когда я смолк, он приостановился, словно что-то решая про себя, и после небольшой паузы начал глухим и негромким голосом задавать вопросы.

— Какое конкретно оборудование вам нужно?

Я отвечал уже совсем спокойно, вдаваясь в такие детали, в которые, готовясь к сообщению, не думал вдаваться. Сталин выслушал и опять спросил: