Давид Ортенберг - Сорок третий. Рассказ-хроника.

«Стоя по команде «смирно», Петраков доложил командиру батальона о выполнении приказа и сделал это так лихо, будто дело происходило на учениях в лагерях, будто не стоял он в чем мать родила, пытаясь унять дрожь и стук зубами от холода».

Вряд ли корреспондент смог бы так достоверно описать происшедшее, если бы вместе с бойцами не переправлялся через реку, держась за… хвост лошади.

Не раз ради «нескольких строчек в газете» Воробьев оказывался там, откуда не всегда можно было выбраться целым и невредимым. Он был человеком необыкновенно скромным. Симонов говорил, что «воробьевскую скромность можно зачислить в поговорку».

Скромен — да, застенчив — очень, но это не имело никакого отношения к боевым качествам фронтового корреспондента. Я не знал, что за годы войны он был ранен и дважды контужен. Он об этом никогда и не упоминал, рассказали его однополчане. Об одном из боев, в котором Воробьев проявил незаурядное мужество, я прочитал в наградном листе, подписанном политуправлением и Военным советом 3-го Белорусского фронта. Документ этот, присланный уже после войны Центральным архивом Министерства обороны, не блещет литературными изысками, но по части фактов — бумага поразительная. Хочу его процитировать:

«Капитан Воробьев Евгений Захарович, помимо заслуживающей всякого поощрения журналистской работы, отличился в по-следних боях как офицер и воин. Находясь в 169-м стрелковом полку 1-й гвардейской дивизии, тов. Воробьев оказался непосредственно в боевой обстановке, когда от него потребовалось мужество и самообладание. Капитан Воробьев оказывал помощь командованию полка, а кроме того, попав под ружейно-пулеметный огонь, спас трех раненых красноармейцев, оказал им помощь и вынес в укрытие, продолжая после этого находиться в полку. По поступившим в последнее время в редакцию отзывам капитан Воробьев находился вместе с передовыми подразделениями в боях под Кенигсбергом, под Борисовом, Каунасом, при форсировании Немана, по свойственной ему скромности об этом не говорил в редакции…»

Я упоминал, что Воробьев подал в первые же дни войны рапорт с просьбой послать его на фронт, в кавалерию. Ему отказали и отправили спецкором газеты «Труд». И все же как-то раз ему удалось взобраться на коня. Через три долгих и трудных года, в июне сорок четвертого, когда наша армия вела бои за освобождение Белоруссии, Воробьев встретился наконец-то с кавалеристами. Это была конная разведка из корпуса генерала Осликовского. Здесь трогательно отнеслись к его просьбе: нашли гнедого коня, подобрали коня и для спутника спецкора фоторепортера Аркашева. С полковым дозором они проскакали сорок километров проселочными и лесными дорогами севернее Минска. Если не считать перестрелки с группой прорывавшихся из окружения немцев, этот небольшой рейд прошел в общем спокойно. Помнил Воробьев околицу селения Кременец, где жители восторженно встретили конников, преподнесли им хлеб-соль на расшитом цветами полотенце.

— Жители Кременца и меня скопом зачислили в герои, — весело вспоминал Евгений Захарович. — Девушки дарили цветы, а старухи осеняли крестным знамением. И мною, признаться, владели два чувства — гордости за нашу Красную Армию и неловкости за то, что меня принимали как отважного конника, хотя я был только лишь приблудившимся корреспондентом фронтовой газеты и «Красной звезды».

Кстати, Воробьев вспомнил: их небольшой отряд в тот день так проголодался, что съели, посыпав солью, весь хлеб, до последней крошки, да еще выпили по крынке молока. Нужно сказать, что Воробьеву в редакции «Красноармейской правды» повезло. Он оказался в небольшом, но подлинно творческом коллективе писателей и журналистов. Правофланговым отделения литераторов здесь был Алексей Сурков.

— Я многим обязан Алексею Александровичу, — рассказывал мне Евгений Воробьев. — Он учил меня фронтовой житейской мудрости и даже обучал ружейным приемам. В конце мая сорок второго года Суркова перевели в «Красную звезду», а его место занял Александр Твардовский. Под его творческим присмотром я прожил три фронтовых года, он во многом помог мне отбросить то поверхностное, неглубокое, что портило мою журналистскую работу, отучал меня от общих слов. Твардовский был совершенно нетерпим к поверхностному изображению противника, к шапкозакидательству. Общение с ним воспитало во мне более бережное отношение к слову.

В суровой фронтовой жизни у Евгения Воробьева открылся… певческий талант. Расскажу, как это произошло.

В зиму сорок первого года Алексей Сурков напечатал в «Красноармейской правде» и в «Красной звезде» цикл стихов. Много их было, но стихотворение «Бьется в тесной печурке огонь» он придержал, не надеялся его напечатать и уж совсем не думал, что оно может стать песней. Эти шестнадцать строчек из письма к жене были написаны в конце ноября сорок первого года после очень трудного для него фронтового дня, когда ему пришлось ночью, после тяжелого боя пробиваться из окружения со штабом одного из стрелковых полков.

Вот что рассказал композитор Константин Листов об истории создания песни и причастности к этому Воробьева. В начале сорок второго года я приехал в Москву. Как-то мне позвонили из фронтовой газеты. Разговор был недолгим: «Приезжайте к нам. Есть стихи, может получиться песня». Я познакомился со стихами, они мне понравились. Той же ночью, как говорится, в один присест я сочинил мелодию. Утром показал песню в редакции, то есть спел ее под аккомпанемент гитары. Вижу, собравшиеся стали мне подпевать. Это меня обрадовало — значит, песня пойдет. Журналист Евгений Воробьев попросил, чтобы я записал мелодию на бумаге. Он пошел в «Комсомольскую правду» с этой нотной записью. Там он спел «Землянку», спел, наверное, неплохо, потому что вскоре «Комсомольская правда» напечатала мелодию песни со словами».

Хочу отметить, что Воробьев может быть назван не только крестным отцом «Землянки», но и песни «Эх, суконная, казенная, военная шинель» из «Василия Теркина».

— Вскоре после войны, — рассказывал Евгений Захарович, — Твардовский позвонил мне: «Никто тебя от должности запевалы не освобождал. До каких пор ты будешь манкировать своими обязанностями? Поезжай к Дмитрию Николаевичу Орлову — он постарше тебя, а ты поздоровее его — и прорепетируй с ним «Шинель» для радио».

Через несколько дней «Шинель» прозвучала в эфире в проникновенном исполнении народного артиста Орлова, несравненного чтеца «Василия Теркина»…

Всю войну Евгений Воробьев прослужил на одном и том же фронте. В этой «оседлости» заключены свои плюсы и свои минусы. Наверное, в сравнении со многими спецкорами «Красной звезды» он был очевидцем меньшего числа событий, упоминающихся в истории минувшей войны, но зато он имел возможность более пристально следить за судьбой своих фронтовых знакомых и, живописуя этих людей, добиваться большей психологической глубины при описании их характеров. Пожалуй, лучше всех об этом сказал Константин Симонов: