Давид Ортенберг - Сорок третий. Рассказ-хроника.

Выглянул танкист:

— Что вы здесь делаете? Почему стоите? — строго спросил его Мехлис.

— Приказали ждать…

Мехлис разыскал в соседнем танке командира батальона, задал ему тот же вопрос. И получил тот же ответ.

— Нечего ждать, — приказным тоном распорядился Мехлис. — Двигайтесь вперед…

Как ослушаться генерала? Завели машины. И лишь тогда, когда через проход в проволочном заграждении они ушли вперед, мы вернулись на НП. Возвращаясь, я подумал: а почему в самом деле здесь стояли танки? Быть может, им действительно надо было стоять и ждать приказа? Быть может, это был резерв командира дивизии? Ничего этого Мехлис не выяснил. «Вперед!» — и все! Подумал я и о Мехлисе: зачем ему надо было брать на себя обязанности лейтенанта или капитана, которого можно было для выяснения послать к танкам?

Такого рода действия Мехлиса, характерные для гражданской войны, где он комиссарил, я наблюдал за ним и на Халхин-Голе, и на финской войне, и в 6-й армии Харитонова. Задумался я еще вот о чем. С первых дней войны Мехлис работал начальником Главного политического управления Красной Армии. Сидеть бы ему там — работы невпроворот. Так нет же, он все время рвался на фронт представителем Ставки. Человеком Мехлис был храбрым, но в вопросах оперативного и тактического характера не разбирался, и дело кончилось керченской катастрофой, снятием его с поста начальника Главпура и понижением в звании.

Вспоминаю. Виктор Темин беспрерывно щелкал «лейкой». Снял все. А когда я, вернувшись в редакцию, рассматривал эти снимки, увидел и себя в разных позах — в перебежках, окопе, невольно подумал: а что меня туда, к танкам, потянуло? Показать свою храбрость? Продемонстрировать свою солидарность с моим бывшим начальником? Но, как известно, и храбрость иногда бывает неразумной, и солидарность неоправданной!..

Не буду описывать все, что я увидел и услышал в тот день. А вот о том, как был организован наш прорыв обороны противника, стоит рассказать. Атаку решили начинать не после артиллерийской подготовки, как это бывало обычно, а в процессе самой артподготовки, в момент усиления ее темпа и мощности. Как объяснил мне Жуков, обычно, когда начиналась артиллерийская подготовка, противник укрывал свою пехоту и огневые средства. Когда она заканчивалась и наша пехота подымалась в атаку, достигала траншей врага, он уже занимал свои первые траншеи и встречал ее огнем. А сегодня было по-другому. Началось мощное огневое наступление нашей артиллерии на передний край немецкой обороны и ближайшие тылы. Поднялась в атаку пехота, действуя заодно с танками прорыва, она пошла за огневым валом прикрытая с воздуха авиацией. Немцы не успели занять свои места в траншеях переднего края — наши бойцы уже атаковали их.

Об одном только умолчал Георгий Константинович — что это была его идея.

Деловая обстановка. Время от времени на НП приносили донесения о ходе сражения на разных участках фронта. Красные ракеты означали, что первая задача — взломать оборонительную линию врага — выполнена.

В жизни иной раз бывает, что в самые драматические минуты врывается что-то веселое и смешное. На наших глазах загорелся и стал падать подбитый нашими летчиками «мессершмитт». И вдруг Воронов, стоявший рядом с Жуковым, обращается к нам с репликой:

— «Передают, колбаса горит…» Мы рассмеялись: кроме нас троих, никто здесь не знал, что это значит. История эта была на Халхин-Голе, на Хамар-Дабе, где размещался НИ Жукова. Стоим мы втроем, наблюдаем за полем боя. Рядом в окопчике примостился с телефонной трубкой связист — высокий, рыжеволосый, призванный из запаса деревенский дядька. Вдруг он выскочил и, выпучив глаза от удивления, говорит:

— Передают, колбаса горит!..

Мы-то знали, что это за «колбаса» — так у нас называли японский аэростат наблюдения. Японцы подняли его в воздух, а наши зенитчики подожгли и по телефонной связи донесли: «Передай, колбаса горит». Можно понять удивление связиста, которому приказали передать о какой-то горящей в воздухе «колбасе». Воронов не раз, когда собирались халхингольцы, имитировал выражение лица ошеломленного связиста, его испуг.

Так было и сегодня.

Как и всегда, у меня состоялся разговор с Жуковым о задачах газеты. Уселись мы на толстом бревне у блиндажа, я вслушивался в его советы. В те горячие дни и часы Георгий Константинович, как он признался, не читал всю газету, сказал, что только успевал просматривать ее и лишь по заголовкам может судить, чем заняты ее полосы. А заняты они были главным образом материалами, освещающими наше оборонительное сражение на Курской дуге. Сегодня же началось наступление наших войск. И это, считал я, должно стать главным для газеты. Жуков согласился со мной, но предупредил:

— О том, что сегодня видел, писать, конечно, надо, но оборонительные сражения еще не закончились. Думаю, что конец не за горами. Но пока идут и оборонительные бои…

Прошел час или два, Георгию Константиновичу позвонили из Ставки, и он отправился на Воронежский фронт, где в этот день началось знаменитое, самое крупное встречное Прохоровское танковое сражение второй мировой войны, в котором участвовали с обеих сторон около тысячи двухсот танков.

А мне надо было возвращаться в Москву. За ночь добрался до редакции и снова — за полосы, внес поправки в передовую, поменял ее заголовок — «Советские танки — грозное оружие и в наступлении и в обороне». Так, как советовал Жуков, — и о наступлении, и об обороне.

Начался судебный процесс по делу о зверствах немецко-фашистских захватчиков и их пособников на территории Краснодара и Краснодарского края. Еще в начале июня зашел в редакцию Алексей Толстой и сказал, что вылетает в Краснодар как член Комиссии по расследованию зверств фашистов. Договорились, что, как только вернется в Москву, напишет статью.

И вот Алексей Николаевич снова у меня. За эти дни он очень осунулся. Объяснил, что столкнулся с таким ужасом, от которого и сейчас не может прийти в себя. Не может сейчас так сразу писать. Только через неделю принес он большую, на три колонки статью «Коричневый дурман».

Кроме Краснодара, Алексей Толстой побывал в Кисловодске, Железноводеке, Ессентуках и других курортных городах. Везде — разорение, руины, пепелища — все это сделали немцы при отступлении. «Все, о чем здесь рассказываю, — пишет Толстой, — я видел своими глазами. Но я видел гораздо более печальное. На Северном Кавказе немцы убили все еврейское население, в большинстве эвакуированное за время войны из Ленинграда, Одессы, Украины, Крыма… Я верю, что еще немало людей, живущих вдали от войны, с трудом, даже с недоверием представляют себе противотанковые рвы, где под насыпанной землей — на полметра в глубину, на сто метров протяжением — лежат почтенные граждане: старухи, профессора, красноармейцы вместе с костылями, школьники, молодые девушки, женщины, прижимающие истлевшими руками младенцев, у которых медицинская экспертиза обнаружила во рту землю, так как они были закопаны живыми».