Давид Ортенберг - Сорок третий. Рассказ-хроника.

Дневник рассказывает о смене в настроении немцев, пожалуй, выразительнее других материалов…

Поскольку я заговорил о дневниках, хотел бы вот что сказать. Как известно, фронтовикам категорически, под угрозой наказания было запрещено вести личные дневники, даже если в них не назывались номера воинских частей, не были указаны названия населенных пунктов, словом, не разглашались никакие секреты. Не знаю, кому пришло в голову наложить табу на дневники. У нас в редакции, кроме Константина Симонова, никто не вел дневников. И то, вернувшись из очередной командировки и продиктовав стенографистке новые страницы дневника, он приносил записи мне, а я хранил их в своем сейфе. Сколько потеряла наша документальная и художественная литература из-за этого ничем не оправданного запрета!

Вернусь, однако, к поездке Эренбурга на фронт. Дневником Гергардта дело не ограничилось. В штабе одной из дивизий писателю представили трех пленных. Не торопясь, он поговорил с ними. Илью Григорьевича вокруг пальца не обведешь, он хорошо разбирался, где «фрицы» позируют, чтобы завоевать наше расположение, а где у них прорывается правда. Вот один из них, стриженный бобриком, плача, приговаривает: «Но ведь теперь не зима, теперь лето. Кто бы мог подумать, что русские начнут наступление?» И Илья Григорьевич замечает: «Они верили не в свою силу, а в календарь… Под ним не снег, под ним зеленая трава, и, наперекор всем немецким календарям, немецкий фриц, летний фриц бежит по зеленой траве. Вероятно, Гитлер скажет: «Все врут календари».

Еще более точна реплика Эренбурга по поводу документов, захваченных в штабе 293-й немецкой дивизии. Дивизия была прозвана немцами «медвежьей». Она была составлена из уроженцев Берлина и славилась своим упорством. «Медведи душат»— так хвалился командир этой дивизии. Вот она попала на Курскую дугу, и Илья Григорьевич замечает: «Медвежья прыть закончилась медвежьей болезнью».

Многочисленны встречи Эренбурга с советскими воинами. Во время наших совместных поездок на фронт я заметил, что он, как правило, записывает только имена и деревни. А все разговоры удивительно точно запоминает. Не знаю, попало ли это в его записные книжки, но, вернувшись, он мне рассказал, что возле деревни Карачева увидел указательный столб: «До Берлина 1958 километров».

— Немцы еще удерживают Орел, — заметил Илья Григорьевич, — а какой-то весельчак уже подсчитал, сколько остается пройти его батальону.

— Почему же вы это не дали в очерке? — спросил я писателя.

А он ответил, быть может, резонно:

— С одной стороны, хорошо, что наши бойцы думают о Берлине, а с другой — «1958 километров»! Страшная цифра. Как еще далеко!..

Рассказывая в своих путевых заметках о встречах с бойцами, Эренбург отметил растущую во время наступления у них силу духа:

«Ненависть к врагу сочетается с другим чувством, более возвышенным — с любовью к России, с горением, с самоотверженностью, с тем весельем духа, которое чувствует каждый красноармеец, когда он идет по родной земле, еще вчера попиравшейся немцами…»

Мы — газета не морская. Но о моряках не положено забывать. Сегодня опубликована статья контр-адмирала И. Азарова «Советские моряки в боях за Родину» и стихи Иосифа Уткина «Черноморская песенка»:

Потоком идут материалы наших писателей. Сегодня получен очерк Василия Гроссмана. Андрей Платонов сообщил, что высылает свой материал.

Василий Гроссман назвал свой очерк «Июль 1943 года». Он остался верен себе. В Сталинграде Василий Семенович дневал и ночевал с героями своих очерков в самом пекле боев. Так и здесь, на Курской дуге. Об этом можно судить хотя бы по таким строкам: «Мне пришлось побывать в частях, принявших на себя главный удар противника…»

«Мы лежали в овраге, прислушиваясь к выстрелам наших пушек и разрывам немецких снарядов…»

Нельзя равнодушно читать пейзажные зарисовки писателя, влюбленного в природу, в каких бы условиях он ее ни наблюдал. С этого он и начал свой очерк:

«Третий июль войны. Начало месяца… И снова… над просторами лугов, скромной красотой своей затмевающих все цветники и роскошные оранжереи земли, над красным репьем, над иван-да-марьей, над желтым львиным зевом и донником, над яркой гвоздикой, над сладостно цветущими по деревенским околицам липами, над речками и прудами, заросшими тиной и жирным зеленым камышом, над красными кирпичными домиками орловских деревень, над мазаными хатами курских и белгородских сел поднялась в воздухе пыль войны. И снова крик птиц, шум кузнечиков, гудение оводов и шершней стали не слышны в пронзительном и ноющем, многоголосом реве авиационных моторов. И снова звезды и месяц ушли с ночного неба, погашенные и изгнанные наглым светом бесчисленных ракет и фонарей, повешенных немцами вдоль линии фронта».

По-разному каждый из наших корреспондентов рисует картину Курской битвы. Одни дотошно прослеживают ход сражения. Другие приводят наиболее характерные эпизоды боя. Третьи пишут о подвигах и героях битвы. Василий Семенович в сценке, где гремят орудия, сумел передать накал недавно закончившегося боя. Удивительно, как он, не упоминая о выстрелах, орудийном или пулеметном огне, раскрыл напряжение минувшего боя:

«Полк отвели на пять километров от станции, где вел он беспрерывный стодвадцатипятичасовой бой… Капли недавно прошедшего проливного дождя блестели на широких листьях лопухов и венчиках цветов, повернутых к вышедшему из туч солнцу. Когда раздавался особенно сильный разрыв, листва вздрагивала и тысячи капель вспыхивали на солнце. Десятки людей спали, лежа на мокрой земле, укрывшись шинелями. Ливень наплескал воды в складки шинельного сукна, но люди спали сладостно и глубоко, глухие к грохоту битвы и шуму уходящей летней грозы, к свету горячего солнца, к ветру, к гудению тягачей. Этот пятисуточный бой, это сверхчеловеческое напряжение нервов и всех, без капли остатка, душевных и телесных сил человеческих изнурили людей. Мне думается, что в эти часы не было на всей земле людей, так свято достойных отдыха, как эти спавшие среди луж дождевой воды красноармейцы. Для них овраг, где земля и листья содрогались от выстрелов и разрывов, был глубочайшим тылом…»

Был писатель и свидетелем эпизода, говорящего о переменах в наших войсках. Он примкнул к небольшому отряду красноармейцев и шел с ними. Внезапно из-за рощи вынырнуло до десятка немецких пикировщиков. Командир маленького отряда крикнул: «Огонь!» Наблюдая за действиями бойцов, за выражениями их лиц, Гроссман, как он пишет, вдруг понял, в чем тайна нашего успеха и почему бронированный кулак, занесенный Гитлером на орловско-курском направлении, бессильно опустился, не пробив нашей обороны. «Эта горсть людей, шедших, вероятно, получать ужин, внезапно застигнутых стремительным и злым немецким налетом, с великолепным спокойствием, с неторопливостью мастеров, с точным расчетом умных и опытных рабочих военного дела в течение 2–3 секунд заняли позиции и открыли огонь из винтовок, автоматов, ручных пулеметов. Ни тени замешательства… Они стреляли со старательным спокойствием… Прошла минута, самолеты, встреченные плотным огнем, рванулись вверх, ушли на север, а красноармейцы, деловито осмотрев оружие, собрались и молча пошли дальше, погромыхивая котелками. «За время налета в маленьком отряде было произнесено всего лишь одно слово — команда командира отряда «Огонь!». Вот так летом 1943 года наши красноармейцы встретили внезапный штурмовой налет немецкой авиации».