Михаил Ростовцев - Рождение Римской империи

Не забудем, что восточные культы, их обряды и их миросозерцание вообще были глубоко монархичны. Они выросли в среде, не знавшей иной формы государственного бытия, и предполагали, поскольку они, вообще, так или иначе входили и в область государства, только одну государственность — монархическую.

Область, в которой Греция особенно близко и тесно соприкасалась с Востоком и где не знаешь, где кончается Греция и начинается Восток, и наоборот, это область веры в тесное единение божества и человека, в богочеловечность и в человекобожие. В мире эллинизма учение о боге-царе, царе-боге, царе-сыне божьем, царе божьей милостью, божественном человеке-герое, страстотерпце за человечество и спасителе (например, Геракле [204] Геракл. — один из самых популярных греческих героев — сын Зевса и смертной женщины Алкмены. ), боге явленном, вочеловечившемся ( theos epiphanes ), мессии, искупителе человечества, причудливо перемешались и давно уже нашли себе выражение в греко-восточном культе эллинистических царей и всех тех, кто на Востоке играл их роль. Неоднократно уже упоминавшиеся Сивиллины книги, стихотворные, таинственные, иногда поэтические предсказания, типичные и для иудейства, и для остального семитического Востока, но пустившие глубокие корни и в мире малоазийского эллинства, а затем и в Кампании, откуда они перешли в Рим, все время говорят о царе-мессии, цареспасителе, царе-искупителе.

Все эти предсказания не могли быть чужды Риму и Италии. Юг Италии всегда был полуэллинским, даже. по составу населения. Массы греческих и греко-восточных рабов заполняли собою дома высшего сословия как домашняя прислуга и составляли высший слой рабского населения сельских экономий. Больше всего отпущенников давала именно эта аристократия рабства, входившая уже в третьем поколении в состав римского гражданства. Их миросозерцание в скрытом виде вошло в плоть и кровь италийского населения и ждало только подходящего момента, чтобы выявить себя во всей своей силе.

Благоприятные условия для выявления этих идей, вообще, создали гражданские войны, выдвигавшие одну могучую личность за другой. Ореол спасителя и мессии уже лежал на челе Цезаря, и если бы ему действительно было суждено дать мир и покой Италии, то этот ореол, конечно, мог бы и укрепиться. В кредит, однако, вера не дается, и вера в божественность Цезаря только подготовлена была его блестящими победами.

Не надо забывать, что для проявления веры в богочеловека нужен подходящий объект, который поразил бы воображение массы, дал бы настоящую пищу вере и чувству, был бы для массы истинным носителем чудесного и сверхчеловеческого.

Таким героем, совершившим чудо, был в свое время Александр Великий. Его победа над персами, казавшимися несокрушимыми властителями мира, его поход в далекую Индию, его ореол непобедимости сделали его действительно сверхчеловеком, богом в глазах близких и далеких и перенесли его божественность по традиции на всех его преемников. Того же и по тем же путям искал и Цезарь. Его поход в Парфию, против врага, имя которого звучало после гибели Красса куда страшнее, чем имя хорошо известных галлов и германцев, его победа там на Дальнем Востоке могла бы его поставить на один уровень с Александром.

Но этого не случилось. Измученный мир продолжал искать своего спасителя и мессию. И он явился. Явился в лице Октавиана, правда, не в облике победителя парфян, хотя ему и подсказывали это его друзья и сотрудники, а в ином, менее поэтическом и менее экзотическом, но еще более чудесном облике.

Политический честолюбец, соперник Антония, после победы над ним предстал первоначально только в образе одного из временных носителей верховной власти. Правда, его карьера была чудесной, но пока что не более чем карьера Помпея и отца Октавиана — Цезаря, божественность которого пока была только официальным титулом.

Мир жаждал мира, его он хотел прежде всего от своего, нового владыки, но в осуществимость его он более не верил. Октавиан, как этап на страдной дороге гражданской войны, был ничто. Октавиан как носитель и залог мира был все — и спасителей мессия, и бог, и сын бога.

Вопреки всем сомнениям и тревогам, чудо свершилось. Мир, и мир прочный, сошел на измученную землю. Сначала этому не хотели верить. Но месяцы шли за месяцами, и то, что казалось мечтой, осуществилось. Война прекратилась, хлеба было вдоволь, для ветеранов покупали, а не отнимали землю, и притом исподволь, можно было заняться своим делом, не боясь государственного разбоя и грабежа, пути морские и сухопутные открылись, в провинциях появились приличные чиновники, переставшие выжимать все соки. Рая на земле не настало, но можно было жить, а в этой возможности после 14 лет сплошной муки все изверились.

И это великое чудо осуществил Октавиан, которому сенат через три года после победы над Антонием предложил присоединить к своему имени полубожественное имя «умножителя» — Augustus , всегда звучавшее как нечто священное. Под этим именем он и перешел в потомство, под именем носителя мира, благоденствия и покоя; оно вытеснило его человеческое имя — Октавиан.

Чем дальше шло время, чем больше укреплялись спокойствие и порядок, тем более росла вера в то, что не общее утомляет, не истощение всех сил государства, не установление разумного modus vivendi [205] Образ жизни, способ существования (лат.). на почве соглашения, а именно лицо, носитель власти, Август — первопричина мира, порядка, сытости и покоя. И эта уверенность упрочивала порядок, укрепляла авторитет Августа, делала его чем-то большим, чем человек, сближала его с богом, присутствие которого является залогом продолжения мира и порядка. Рах Augusta (Мир), как божество, Fortuna Augusta были божественными олицетворениями его деятельности и результатов этой деятельности; Меркурий — одним из божественных образов, в котором масса узнавала черты носителя и залога возможности покоя и материального благосостояния — Августа.

Августа долго не было — и Рим действительно, а не официально начинал тревожиться, бояться за будущее; возвращение его было действительно праздником, и алтари Фортуны и мира, воздвигавшиеся после его возвращения, делались действительными местами культа. Когда Август в 17 году отпраздновал игры в ознаменование возрождения Мира, так называемые «вековые», «секулярные», мир верил, что это не фикция, а религиозная санкция случившегося.

Еще накануне битвы при Акции Рим и Италия были полны тревоги и с трепетом ждали исхода. Опять-таки Гораций, уже ставший близким Меценату [206] Меценат Гай Цильний (?–8 до н. э.) — знатный римский аристократ. Выполнял важные поручения Августа, не занимая государственных должностей. Покровительствовал поэтам — Вергилию, Горацию и другим, что сделало его имя нарицательным. , ближайшему сотруднику Октавиана, но еще далекий от самого Октавиана, дает яркое выражение этой тревоге в своем знаменитом обращении к Риму, где уже нет нот отчаяния, и на фоне жестокой тревоги слышатся между строк отголоски надежды и веры в возможность благоприятного выхода из трудного положения.