Политбюро и дело Берия. Сборник документов

Каверин приведенные мною выше показания не занес в протокол, взял на заметку только фамилию Гвахария. 5 мая 1954 года, т. е. 9 месяцев спустя, на допросе Каверин вновь спросил — что мне известно о С. Орджоникидзе. Исходя из того, что в августе 1953 г. он моим показаниям не придал значения, я ответил отрицательно. Он фиксирует протокол, в котором для моего «разоблачения» приводит показания сотрудника МВД Узбекистана Каспарова, который показывает, что при нашей совместной поездке в Москву я сказал: «если Серго не умер, его арестовали бы». Не было этого! Протокол я отказался подписать. И вот на основании голословного заявления Каспарова в обвинительном заключении и приговоре говорится, что я знал об интриге, которая велась против С. Орджоникидзе. Какая интрига — представления не имею. Что же получается? Следователь Каверин сам ознакомил меня с провокацией, которая разыгрывалась против Орджоникидзе, и сам же, когда ему понадобилось, повернул ее острие против меня.

Я говорил об этом антисоветском, антипартийном методе допроса Каверина заместителю] глав[ного] воен[ного] прокурора Советской] армии генерал-майору юстиции Китаеву (13 мая 1954 г.); писал об этом генеральному прокурору 8 июля 1954 г.; заявлял на заседании Военной коллегии при разборе моего дела — безрезультатно. В приговоре значится, что я знал об интригах против С. Орджоникидзе — одного из видных деятелей компартии и Советского государства. Не честно!

2) О «восхвалении Берия». В 1942 году, будучи наркомом внутренних] дел Узбекистана, мне звонил секретарь ЦК партии У. Юсупов и предложил принять депутата

Верховного Совета СССР, пред[едателя] Бухарского облисполкома Назарова, т. к. Назаров жалуется на н[ачальни]ка У НКВД Бухарской области Алиева. Назаров был у меня и рассказал, что н[ачальни]к У НКВД Алиев представил в обком партии докладную записку, в которой просил разрешения арестовать председателя] Шафриканского РИКа (фамилию не помню). Ввиду того, что материал для ареста оказался абсолютно недостаточным, предложение Алиева было отклонено. Алиев, оставшись недовольным своим провалом, на бюро обкома вел себя развязно, допуская даже оскорбления по адресу Назарова, что, дескать, Назаров защищает контрреволюционеров. Назаров просил нашего вмешательства. Мною был вызван в Ташкент Алиев со всеми материалами на пред[седателя] РИКа. Ознакомившись с материалами, я убедился, что бюро обкома правильно отказало Алиеву. Я разъяснил ему, что нельзя так легкомысленно ставить вопросы об аресте. Алиев и мною остался недоволен. Деталей нашей беседы я не помню, т. к. прошло 12 лет. В дальнейшем Алиев еще больше обострил отношения и с обкомом, и облисполкомом, и его оставлять в Бухаре уже нельзя было. Решением ЦК Узбекистана, по нашему предложению, он был переведен в Сурхан-Дарьинскую область зам[естителем] н[ачальни]ка У НКВД к опытному н[ачальни]ку Шишову, с расчетом, что он там у Шишова подучится, а затем можно будет назначить вновь на самостоятельный участок. Летом 42 г. я был в Сурхан-Дарьинской области (гор. Термез, на афганской границе). В беседе с секретарем обкома Сеидовым последний просил взять от них Алиева, т. к. он ни с кем не считается. То же подтвердил Шишов. Возвратившись в Ташкент, я доложил ЦК, и Алиев в 1942 году был уволен по решению ЦК КП Узбекистана . В своих показаниях в 1953 году Алиев говорит, что он просил меня отказ в аресте председателя] РИКа написать на материалах. Вместо того я якобы заявил: «ты знаешь — меня знает Берия, правительство, я был за границей (!). Ничего писать я не буду». Мне незачем было рисоваться перед Алиевым! Просил: а) допросить Назарова, б) взять дело пред[седателя] РИКа и дать заключение, правильно ли я отказал в аресте, в) потребовать характеристику ЦК партии Узбекистана на Алиева. Военная коллегия отклонила. Несправедливо! А в приговоре этот весьма сомнительный факт расценивается как восхваление Берия и противопоставление органов МВД партии.

Прошу учесть, что Алиев в настоящее время работает на низовой работе в культотделе Маргеланского райисполкома Ферганской области. За 12 лет после увольнения, как он показывает на допросе, неоднократно просил ЦК Узбекистана восстановить его в органах МВД. Однако все время получал отказ. Полагаю, что если с моей стороны была бы допущена какая-либо ошибка или тем более преступление, то ЦК не прошел бы мимо, хотя бы после моего ареста. А следствие квалифицирует мои правильные действия как заговор. Где справедливость?

3) «О противопоставлении органов МВД партии». В июле 1953 года ко мне на работу в МВД зашел генерал Строкач. Был у меня генерал Медведев, которого Строкач почему-то попросил уйти, т. к. он хочет поговорить со мной с глазу на глаз. Мне показалось подобное поведение Строкача как-то странным и непонятным. Когда Медведев удалился, Строкач рассказал, что у него получилась неприятность: звонил ему во Львов н[ачальни]к секретариата МВД Украины Остапенко и просил подобрать в обкоме партии материалы о перегибах по Западной Украине. Он имел возможность негласно все это получить, но черт его толкнул, и он обратился к секретарю Львовского обкома партии Сердюку. Тот разгневался и доложил секретарю ЦК Украины Мельникову. По-видимому, Мельников, в свою очередь, звонил в Москву, и через некоторое время раздался звонок Берия. Берия его ругал за то, что он, Строкач, вставляет палки в колеса Мешику (быв[ему] мин[истру] внутренних] дел УССР). В этой связи он, Строкач, назначается во Владимирскую область, и заплакал. Плакал он еще потому, что зря Берия его ругал, т. к. основанием снятия Мельникова с должности первого секретаря ЦК Украины послужили материалы, добытые им, Строкачом, и Мешик, мол, в своем выступлении на пленуме ЦК Украины по адресу Строкача никаких претензий и упреков не высказал. Пусть проверят, дескать, стенограмму. Я его успокоил, сказав, что он, очевидно, что-то недоделал, ну, посоветовал пойти к Берия и дать личное объяснение, обнадежив, что все это недоразумение и утрясется. На этом наш разговор закончился.

После моего ареста Строкач разразился показаниями, в которых извратил весь наш разговор и преподносит все в ином свете. Просил дать мне очную ставку. Следствие отказало. Просил Воен[ную] коллегию] вызвать Строкача на суд — отклонили.

Поведение Строкача нельзя квалифицировать иначе, как провокацию. Причем это не первый случай провокации со стороны Строкача. Аналогичная нечестная игра им была затеяна ив 1951 году, о чем я докладывал на следствии (не записали) и на заседании Воен[ной] кол[легии]. Дело в следующем: в 1951 г., в августе, будучи заместителем] начальника] ГУЛАГа, мне С. Н. Кругловым было поручено обследование лагерей заключенных Украины и проведение совещания в Киеве. Проверив лагеря, нами было созвано всеукраинское совещание, на котором присутствовал представитель ЦК партии Украины. В конце совещания выступил и я, доложил, какие задачи возложены ЦК КПСС и советским правительством на МВД СССР по строительству и промышленному производству; что основная раб[очая] сила — заключенные, специфику работы с ними и что нужно нам практически сделать для выполнения указаний партии и правительства. На этом совещание закончилось. Мы вышли в сосед[нюю] комнату, Строкач подошел ко мне, крепко пожал мне руку и сказал, что моим выступлением он очень доволен, т. к. я не дал повода представителю ЦК партии Украины ковыряться в их делах. На следующий день я выехал в Москву. Строкач, особо подчеркивая свое внимание ко мне, прибыл на вокзал, еще раз поблагодарил за выступление. Моя ошибка заключается в том, что я не заявил об этом в ЦК. К сожалению, о подобных вещах болтали более «высокопоставленные» лица, но все проходили мимо, т. к. так остро, как сейчас, этот вопрос не стоял. Вот таков Строкач. Где с моей стороны противопоставление органов МВД партии? Как в первом, так и во втором случае инициатива разговора принадлежит Строкачу. Отказав мне в очной ставке со Строкачом, ни следствие, ни суд не хотят дойти до истины.