Жан-Пьер Баблон - Генрих IV

«Четырнадцатого числа месяца мая король Генрих Великий был подло убит на улице Ла Ферроннри гнусным и злобным плебеем по имени Равальяк, который затем был казнен на Гревской площади. Да упокоит Господь душу нашего доброго короля и господина».

Однако в рассказах о 1610 годе слышится несколько нестройных голосов, которые доказывают, что враждебное течение 14 мая не исчезло. Некий старый иезуит, узнав в Праге о гибели короля, не смог сдержать радости и спросил, кто же теперь унаследует престол, ведь все дети королевы незаконнорожденные. 14 мая в Париже один рантье сказал: «Это был добрый удар». Его арестовали, но потом выпустили. 15 мая «один подлый пьяница, сидя в кабачке, заявил, что Равальяк „поступил, как честный человек, и что он закажет по нему панихиду“». 28 и 29 мая в Париже и Оксерре арестовали двух субъектов, восхвалявших убийцу. 16 июня приговорили к галерам четырнадцатилетнего подмастерья, сказавшего, что он намеревался убить короля и королеву. 18 июня была арестована дочь прачки за такие же кровожадные речи.

19 июня произошел странный случай. Прево Пливье, отец двух иезуитов и человек с дурной репутацией, считавшийся казнокрадом и взяточником, играл в своем городе в шары в тот самый час, когда Равальяк убивал короля. Он объявил своим товарищам: «Король умер, его только что закололи». До этого он уже говорил подобное, но после свершившегося факта совпадение показалось подозрительным, и его заключили в тюрьму Консьержери. В том же месяце в Этампе был казнен один дворянин за то, что злословил о короле и королеве и утверждал, что корона принадлежит принцу Конде. В Риме папа приговорил к галерам молодых людей, пивших за Равальяка.

И хотя это были единичные случаи, но они все же свидетельствуют о брожении умов в первые месяцы 1670 года, а также о том, что некоторые фанатики считали Конде законным наследником короны. И все-таки горе охватило всю Франции. «Было тяжко смотреть, как во всех провинциях Франции, — писал Пьер де Л'Этуаль, — бедные поселяне растерянно стоят на дорогах, чтобы узнать от проезжающих о подробностях произошедшего. И когда узнавали, то расходились по полям, как овцы без пастуха, плача, крича и стеная». Боссюе позже скажет: «Среди нас нет таких, кто бы не слышал от отца или деда не только о возмущении этим мерзким деянием, но и о скорби, подобной той, которую причиняет детям кончина доброго отца».

Протестанты не отставали от других. Уж они-то потеряли больше всех. 16 мая на проповеди в Шарантоне пастор Мулен взволновал присутствующих до слез, Морней разделил свое горе с именитыми гражданами Сомюра: «Господа, я здесь, чтобы сообщить вам печальное и страшное известие. Наш король, величайший из тех, кого знал христианский мир за последние пятьсот лет, тот, который пережил столько бедствий, опасностей, осад, битв и покушений, пал под ударами презренного подонка, за один миг одевшего в траур наше государство и наполнившего слезами глаза всех добрых французов».

Народ действительно осиротел. Все забыли о том, что надвигалась война и оплакивали того, кто принес мир, сражаясь против насилия, беспорядков и мятежей. Были веские основания опасаться наступления эры новых междоусобных войн. Реакция народа была такой недвусмысленной, что принцы, которые, возможно, развязали бы фронду уже в мае, сначала тесно сотрудничали с регентшей и только через несколько месяцев принялись за свои козни. Если и существовал заговор с целью посадить на трон Конде, то от него быстро отказались.

Суд над Равальяком был, естественно, предметом всеобщего внимания. Парижане сразу же заподозрили испанский заговор, и пришлось выставить стражу у дома испанского посла, чтобы защитить его от народного гнева. С 23 мая толпа стала обвинять иезуитов.

Кто же был этот человек, замысливший убить короля? Мечтатель, мистик, фантазер. Это сразу поняли и по его словам, и по клочкам бумаги, найденным у него при обыске, — там были молитвы и какие-то таинственные знаки. Протокол допроса он подписал: «Равальяк. Да пребудет всегда Иисус победителем в моем сердце». У него была найдена также ладанка, где, как его уверил ангулемский монах, находилась щепка от Святого Креста, но на самом деле оказавшаяся пустой.

Следствие установило его происхождение. Он родился в Ангулеме в 1578 г., следовательно, ему было тридцать два года. Сначала был слугой, потом школьным учителем, потом даже судейским стряпчим, но его влекло религиозное поприще. Он поступил в монастырь фельянов, но там сочли его слишком неуравновешенным и продержали всего три недели. Потом он обратился к иезуитам, которые не захотели принять послушником такого экзальтированного человека. У него действительно были галлюцинации, он видел огонь, витавшие в воздухе облатки, чувствовал запах серы. Слава Господа была для него превыше всего. А в тавернах и на постоялых дворах он слышал из уст солдат, что король отказывается обратить в католичество гугенотов, более того, он их поддерживает и хочет объявить войну папе и перенести Святой престол в Париж. А воевать с папой — значит воевать с самим Господом.

Поэтому он был одержим идеей отвратить Генриха IV от его нечестивых планов. В начале года он дважды пытался его предупредить, один раз в январе в Лувре, куда его не пропустили, второй раз рядом с кладбищем Сент-Инносан, где он увидел короля в карете и крикнул ему: «Я говорю с вами от имени Иисуса Христа и Пресвятой Девы Марии». На него, естественно, никто не обратил внимания. Отчаявшись повлиять на короля, он вернулся в Ангулем. Там его миролюбивые настроения изменились. Желание умертвить короля возникло у него на Пасху, и он, с одобрения своих исповедников, вернулся в Париж. Там он украл нож и смастерил к нему прочную рукоятку. Но его снова охватила нерешительность, он испугался, сломал лезвие ножа и отправился в Ангулем. В дороге, в Этампе, он почувствовал, как проникается сверхъестественной силой, тогда он сделал новое лезвие, наточил его на камне и вернулся в Париж.

Как Пьер Баррьер и Жан Шатель, он тоже был одиночкой, поддавшимся влиянию общественного мнения. Из проповедей он знал о теории относительно тираноубийства и стал считать этот акт своим наивысшим предназначением. Разумеется, судьи хотели дознаться, не существует ли заговор, но он и под пытками утверждал, что совершил преступление по собственному почину. Он сделает это и в свой последний час, в страшных мучениях, которых мы не станем описывать, в тот самый момент, когда ложь могла стоить ему вечного проклятия и когда несчастный уже не мог ни на что надеяться. Он повторял, что задумал и совершил убийство в одиночку, совершенно самостоятельно.