Жан-Пьер Баблон - Генрих IV

Наряду с регионализмом почти феодального характера, есть еще и религия, за которую хотят сражаться французы. Генрих опять столкнулся с альтернативой: месса — проповедь. После Варфоломеевской ночи он ревностно соблюдал католические обряды. Молодые люди, сопровождавшие его в бегстве, принадлежали к обеим религиям, но гугенот д'Обинье ни на минуту не прекращал своих наставлений. К тому же его бегство частично потеряло бы смысл, если б он остался верен религии убийц. И он отлично понимал это, но не спешил с обращением в протестантство.

Миновав Алансон, он «без всяких церемоний» присутствовал на проповеди, чтобы оказать честь своему врачу Райнару при крещении сына. Через несколько дней итальянские послы, которые, как всегда, все знали, сообщили, что Генрих вернулся к кальвинизму: «Король Наваррский находится в Анжу, а если точнее, то в Ла Флеш, приблизительно с двумястами всадниками. Он посещает проповеди и заверяет всех, что после Варфоломеевской ночи ходил на мессу по принуждению». На самом же деле Генрих в то время еще колебался. Фервак, побывавший при дворе после своей миссии к Месье, вернулся оттуда с заманчивым обещанием: если король Наваррский останется католиком, король вернет ему должность наместника в Гиени, возместит до сих пор фактически невыплаченное приданое его жены и даже отдаст ему крепости Блэ, Шато-Тромпетт и Байонну.

Шли недели, а Генрих все еще не мог решиться. Хотя официальный историограф Пьер Матье и напишет позже, что Генрих, будучи в Сомюре, назвал «насилием и принуждением смену религии» и заявил, что хочет жить и умереть в вере своей матери, именно в это время при маленьком дворе короля Наваррского больше, чем когда-либо, царил религиозный вакуум. Передав содержание послания, которое привез Фервак, Агриппа д'Обинье разочарованно заметил: «Двор в Сомюре и Туаре уже три месяца живет без религии. На причастии (в Пасхальное воскресенье) присутствовало только два дворянина». Сам Агриппа и господин де Ла Рок. Чтобы добиться официального возвращения Генриха в протестантство, необходимо было присутствие той, которая воплощала суровость и убежденность их матери, — его сестры Екатерины Бурбонской. Фервак поехал за ней ко французскому двору, и принцесса тотчас пустилась в путь в сопровождении Максимилиана де Рони и своей гувернантки. Сестра и брат встретились в Партене, и 13 июня в Ниоре Генрих отрекся от католичества и присутствовал вместе с Екатериной на проповеди.

Это была настоящая победа протестантского дела. Однако вновь обращенный не был ни ревнителем веры, ни страстотерпцем, ни человеком, жаждущим мученичества. В отличие от матери и сестры, он принимал христианское учение любой церкви и выказывал такую веру в провидение, что ее можно назвать фатализмом. Его прагматическое умозаключение состояло в следующем: если я не могу найти свое спасение в религии, Всемогущий Бог сумеет меня просветить и укажет правильный путь. Пройдя через отречения, к которым его вынудили соображения, абсолютно чуждые истинной вере, Беарнец пытался следовать нравственным критериям, лишенным как фанатизма, так и скепсиса. В конце 1576 г. он заявил жителям Гиени: «Религия живет в сердце человеческом и утверждается жизнью, а не мечом».

Именно такая трактовка определяла его поведение как политика. Речь идет о его отношениях с наместником Лангедока Дамвилем, который проводил в своей провинции политику неповиновения королевскому законодательству. Узнав, что он созвал собрание депутатов Юга — дворянство, третье сословие, магистраты и духовенство, — Генрих отнесся к этому одобрительно. 16 июня из Ниора он написал ему письмо с выражением полной солидарности и желания действовать с ним заодно «для общего блага этого королевства и нашей родины». Беспрецедентное решение, которого Жанна д'Альбре, вероятно, никогда бы не приняла. Сама лексика, которой будет пользоваться Генрих, начиная с этой даты, свидетельствует о том, что он, несмотря на молодость, подошел к конфликту с совершенно новым видением. В его устах «наша родина» — это не интернациональный союз кальвинистов, который берет за образец его кузен Конде, а «объединившиеся протестанты и католики Лангедока». Сам выбор формулировки является для него выражением позиции. Генрих не заимствовал ее у своего окружения, он ее выбрал, потому что она соответствовала его пониманию и его умеренным взглядам, преисполненным уважения к жизни и человеческим убеждениям.

Подобная позиция могла только возмутить Генриха Конде, который мнил себя «главой и полководцем протестантских церквей Франции». Компенсируя тот факт, что он не был старшим из Бурбонов, он считал себя наследником ушедших поколений и достойным учеником Колиньи. Только силой оружия он хотел привести к победе протестантскую партию. Опыт доказал и докажет еще не раз, что военных ресурсов у французских гугенотов было явно недостаточно для длительного сопротивления королевским войскам. Поэтому Конде возлагал надежды на иностранных наемников, набранных им в Германии, во главе которых он поставил своего друга-курфюрста Иоганна Казимира Баварского. Это массовое привлечение чужеземных солдат, которых люто ненавидели французские крестьяне, свидетельствует о позиции, диаметрально противоположной позиции его кузена. Конде хотел обеспечить победу протестантской религии как наивысшего блага, она была для него важнее, чем нация и мир. Генрих же, наоборот, следуя природной склонности, ставил своей целью установление мира в стране, а затем восстановление во всем величии французского королевства, религия же занимала у него лишь третье место.

Немецкое вторжение произошло как раз в тот момент, когда король Наваррский бежал из Лувра. Рейтары и ландскнехты через Бургундию прошли по провинциям до плодородной долины Лимани, которую подвергли опустошению. Конде рассчитывал, что они смогут соединиться там с лангедокскими войсками Дамвиля или с войсками губернатора Дофинуа Ледигьера. Но ни тот, ни другой не были расположены лишать свои провинции военного контингента, необходимого для поддержания порядка. Конде вынужден был двинуться со своими наемниками на Север, на Париж, ввергнув в ужас королевский двор. По дороге в Бри-Конт-Робер он принял эмиссара Генриха Сегюра и послал его обсудить условия мира, который предложила как одному, так и другому королева-мать. Об этой встрече в преувеличенно грубом тоне рассказал радикально настроенный офицер Конде Мишель де Ла Югри. Сегюр от имени короля Наваррского, «принца, заинтересованного в величии короны Франции», выразил протест против непомерного увеличения земель, чего хотели добиться для Месье участники коалиции. Он выразил также протест против плана отдать управление Тремя Епископствами (Мец, Туль и Верден) иностранному принцу, Иоганну Казимиру Баварскому. Его государь скорее предпочтет отказаться от преследования убийц Варфоломеевской ночи, чем согласится на эти территориальные уступки, которые ослабят королевство. Конде не внял увещеваниям. В конце концов, Месье — наследник трона, а число его личных земель все равно сократится после его восшествия на престол. Что касается Трех Епископств, то они теоретически были достоянием Империи. Последнее заявление вызывало ярость Конде. Не позор ли, что король Наваррский отказывается преследовать виновников резни, тогда как эти убийства «были совершены на его свадьбе»? Не он ли должен первым отомстить за жертвы, «приведенные им самим на бойню в своей свите»? Может быть, у короля Наваррского короткая память или Сегюр тайно договорился с королевой-матерью? «Пусть он предоставит гугенотам заниматься своими делами и не мешает им… Хвала Господу, мы до сих пор прекрасно без него обходились».