Евгения Иванова - Ад-184 [Советские военнопленные, бывшие узники вяземских «дулагов», вспоминают]

Папа любил меня, заботился о нас с мамой, баловал по возможности.

Осенью 1938 г. меня определили в детский сад. Это был замечательный детсад, как и все, что делалось для блага народа, а детей особенно, в то время. В 1939 г. летом нас отвезли на дачу (по-моему, в Голицыно). В родительский день меня навещали родители, но потом папа приехал еще раз, его на территорию, естественно, не пустили. Так он пробрался сквозь дыру в заборе и передал мне гостинцы и игрушку. Это был гуттаперчевый пионер, который кувыркался на турнике. Я, как всегда, плакала: хотела домой, и папа вскоре до срока забрал меня с дачи, за что ему попало от мамы. Моей последней игрушкой, которую я выпросила у папы лишь только потому, что такая была у моего приятеля, был надувной резиновый зеленый крокодил. Участь этого крокодила „ужасная“: его во время войны съели крысы.

На новый 1940 год папа купил мне лыжи, да не простые, а с креплениями, правда, мягкими; я на них мало каталась, одну зиму только, а потом их сожгли во время войны вместо дров.

Помню, как папа оформлял меня в школу: мы сдавали анализы и проходили врачебную проверку в замечательной больнице Десятилетия Октября. Это огромная пятиэтажная больница у метро Семеновская; к школе папа купил мне все, что необходимо первокласснику, тут я опять отличилась и потребовала вместо портфеля синий чемодан.

Папа, естественно, не устоял, но 1 сентября с синим чемоданом я оказалась в 435-й школе одна. Школа наша была построена в 1931 г., таких прекрасных школ сейчас не строят. Я окончила эту школу в 1951 г. Здание ее стоит и сейчас, но медленно разрушается, а жаль.

Училась я хорошо, папа мне во всем помогал, я только совершенно не могла рисовать, даже сыр из букваря и то не смогла изобразить в тетрадке, все закончилось слезами и сердечным утешением.

Летом после школы меня отправили к бабушке в Пешки, а 22 июня началась война, но меня она пока не коснулась, хотя в Москве уже начались бомбежки. В начале войны папу не призвали в действующую армию, все же возраст, да и на гражданке дел хватало, надо было быстро все переправить в тыл, да и армию снабжать всем необходимым.

В октябре папа привез и маму в Пешки и обустроил нас у бабушки. Никто никогда не мог и подумать, что, спасаясь от бомбежек, мы попадем в оккупацию, а фашисты окажутся в 20 км от нашей Москвы. Селяне и мы вместе с мамой и бабушкой селились в землянках в лесу между Ленинградским и Дмитровским шоссе, там же располагалась группа лиц, оставленных в тылу для организации сопротивления врагу. Мы оставались в оккупации 12–15 дней.

В середине декабря Солнечногорск был освобожден, и мы с мамой на открытой армейской машине были „заброшены“ в Москву нашими красноармейцами. Это было в первой декаде января 1942 г.

Папа был эвакуирован в Горький 4 января (?), т. е. мы разминулись. На столе в нашей комнате лежал черствый белый батон (мы его разрубали топором), в чайнике — замерзшая вода. Вся квартира стояла пустая.

Все — стали жить без папы и без вестей о нем.

Первая весточка от папы пришла 23 февраля из города Никологоры Ивановской области в ответ на мамино письмо (видно, папа оставил адрес, куда ему писать).

Папа писал, что рад нашему благополучному возвращению, и очень просил маму не предпринимать никаких шагов без согласования с ним. 24 февраля пришла другая открытка, тоже из Никологоры, папа сообщал маме, что пытается добиться переговоров с ней по телефону, передает привет всем маминым московским родным и просит „каким-то образом перетащить маму (т. е. бабушку) в Москву“. Потом были открытки от 5 марта и 28 марта 1942 г. (из г. Вязники), в которых папа писал, что „ваш папа пока жив и здоров, получил назначение в Москву, скоро, возможно, буду“.

Все открытки пронизаны теплом, заботой, тревогой, обеспокоенностью за нас с мамой. Папа знал, что мама молоденькая, неопытная, без специальности. Как она сможет прожить без поддержки одна с небольшим ребенком?

Что это было за „назначение в Москву“, мы узнали вскоре. Это была середина, скорее всего конец мая 1942 г.

В апреле мама устроилась на работу уборщицей в контору „Дормосттранспорт“ в буфет, где кормили шоферов. Шоферы были на казарменном положении, это означало, что после рейса они шли не домой, а спали на работе в общежитии до следующего рейса и тут же питались в буфете. В буфете в любое время дня и ночи теплился титан (это большой вроде бы самовар), и шоферы могли попить кипяточку, мама должна была натаскать дров и поддерживать тепло, мыть котлы из-под привозимой пищи, мыть полы и поддерживать чистоту в помещении, где содержалась пища, где питались шоферы. Ей, бедняжке, доставалось. Папуля не зря опасался за нас. Я почти всегда была предоставлена сама себе, даже школа до сентября 1942 г. не работала.

Однажды из домоуправления прибежала наш неизменный секретарь Мария Сергеевна и позвала маму к телефону: звонил папа, он сказал маме, что будет проездом в Москве, и объяснил, как его найти. Мама отпросилась с работы, и мы быстренько поехали, я плохо помню, как и куда мы ехали, мама тоже, мне кажется, плохо знала, как и куда ехать, несмотря на папины разъяснения по телефону. В общем, как я теперь представляю, это была одна из станций на Московской Окружной железной дороге в районе Красной Пресни на Шелепихе или в районе теперешнего метро „Щукинская“. Мы долго искали нужное нам место, наконец, вышли на пустое, едва зазеленевшее и сыроватое поле, на железнодорожных путях которого стоял состав из закрытых теплушек с красноармейцами, отправляемыми на фронт. Папуля нас встречал, он расстелил на земле белый полушубок (такие же я видела на сложенных в штабеля убитых под Москвой красноармейцах, когда мы с мамой возвращались в Москву в декабре 1941 г.), вынес свой прибереженный, видно, для нас, паек — селедка и черный хлебушек, разодрал селедку, разломал хлеб, и мы вместе поели все. Папуле очень хотелось белого хлебушка, хоть 100 граммов, чтобы побаловать нас, но чего не было, того не было. Папа всегда очень хорошо и вкусно готовил. Когда мама куда-то уходила, а я, как всегда, ревела, папуля меня уговаривал: не плачь, мы будем с тобой жарить картошку. Она у него получалась отменная, помню до сих пор.

Долго ли мы были, о чем говорили, не помню, наверное, в эти короткие минуты можно сказать только главное, что и было, по-видимому, сказано. Я думаю, папа говорил с мамой обо мне, он волновался за мое будущее. Потом папа проводил нас до какого-то транспорта, наверное, на расстояние, на которое можно было отойти от теплушки, всю дорогу нес меня на руках, а я, длиннющая, худющая, вцепилась в него, а ноги бьют его по коленям; при прощании папа отдал все, что у него было, — тот самый белый полушубок (он нас очень выручил впоследствии). Больше мы папу не видели. На другой день с папиросами и белым хлебушком (маме поменяли черный на белый буфетчицы) мы поехали на то место, но поезд ушел, и папы не стало, и писем тоже не было. Мы жили в полном неведении и страхе за папу.