Фернан Бродель - Время мира

Тогда как в среднем плавание по Атлантике требовало восемь месяцев, что в одном, что в другом направлении, а путешествие туда и обратно — полтора года, по крайней мере тогда, когда все шло хорошо, когда не приходилось проводить зиму в гавани и удавалось обогнуть мыс Доброй Надежды без сучка и задоринки. Именно это медленное обращение кораблей и товаров не позволяло лондонским или амстердамским директорам все удерживать в руках. Им приходилось делегировать свою власть, делить ее с местными управлениями (например, в Мадрасе, в Сурате), которые, каждое само по себе, принимали срочные решения и были заняты выражением на местах воли Компании, заключением «контрактов» 411 и осуществлением заказов в желаемое время (на полгода, на год вперед); они предусматривали платежи, собирали грузы.

Такие отделенные от центра торговые единицы именовались конторами, факториями, отделениями. Первые два термина в обиходной речи смешивались, но в общем порядок, в каком мы их перечисляем, построен по убыванию их значения. Именно таким вот образом английская фактория в Сурате создала серию «отделений» ( lodges ) — в Гога, Броче, Бароде, Фатихпур-Сикри, Лахоре, Татте, Лахрибандаре, Джаске, Исфахане, Мохе… 412 «Учреждения» же французской Компании в Чандернагоре были «разделены на три класса»: вокруг центра, Чандернагора, «шестью большими конторами были Баласур, Патна, Касимбазар, Дакка, Джугдия и Чатиган; простыми торговыми домами были Сопуз, Керпуа, Карикал, Монгорпоз и Серампоз», последние два поста были «торговыми домами, где находился агент, не имевший территории» 413 .

«Территория» конторы или «центра» бывала уступлена местными властями — уступки трудно было добиться, и она никогда не предоставлялась даром. В целом система была тоже своего рода чисто торговой колонизацией: европеец обосновывался в пределах досягаемости производящих зон и рынков, на перекрестках дорог, используя то, что существовало до него, так, чтобы не заботиться об «инфраструктурах», оставить на ответственности местной жизни перевозки к экспортным портам, организацию и финансирование производства и элементарных обменов.

Европейская оккупация, вцепившаяся, как паразит, в чужое тело, оставалась вплоть до английского завоевания (если исключить голландский успех в специфической зоне Индонезии) точечной оккупацией. Пункты. Крохотные площади. Макао, перед Кантоном, был размером с деревню. Бомбей на своем острове размером три лье на два с трудом размещал свою гавань, свою верфь, свои казармы и дома, и без снабжения с близлежащего острова Сальсетта бомбейские богачи не каждый день ели бы мясо 414 . Десима, в самом порту Нагасаки, вне сомнения, располагала меньшим пространством, чем венецианское Новейшее гетто ( Ghetto Nouvissimo ). Многочисленные «фактории» были всего лишь укрепленными домами, даже складами, где европеец жил в большем заточении, чем индийцы самых замкнутых каст.

Очевидно бывали и исключения: Гоа на своем острове, Батавия, Иль-де-Франс, остров Бурбон. Зато в Китае европейские позиции были еще более ненадежны. В Кантоне европейский купец не добился права постоянного проживания, и, в отличие от Индии, постоянный доступ на вольный рынок был ему закрыт. Компании были представлены на каждом из их кораблей странствующими купцами, стало быть, факториями летучими, путешествовавшими, можно было бы сказать, факториями суперкарго *EQ . Если они ссорились, если не повиновались председателю, которого для них избирали, приходилось опасаться затруднений и ошибок 415 .

Следует ли из этого заключить, что вплоть до английского завоевания европейская активность лишь слегка затронула Азию, что она ограничилась конторами, едва затрагивавшими огромное тело, что оккупация эта была поверхностной, «накожной», безобидной, что она не изменяла ни цивилизацию, ни общества, что в экономическом смысле она касалась только экспортной торговли, стало быть, меньшей части производства? Подспудным образом здесь вновь возникал спор между внутренним рынком и внешними обменами. В действительности европейские «конторы» в Азии были не более безобидны, чем конторы ганзейские или голландские по всей Балтике и всему Северному морю или чем венецианские и генуэзские конторы по всей Византийской империи, если ограничиться только этими примерами из множества прочих. Европа разместила в Азии очень небольшие группы людей, крохотные меньшинства — это правда; но они были связаны с самым передовым капитализмом Запада. И меньшинства эти, о которых можно было сказать, что они образовывали всего лишь «изначально хрупкую надстройку» 416 , встречались не с азиатскими массами, а с другими купеческими меньшинствами, доминировавшими над торговыми путями и обменами Дальнего Востока. И именно эти местные меньшинства отчасти по принуждению, отчасти по согласию открыли в Индии дверь европейскому вторжению, обучили сначала португальцев, потом голландцев, наконец, англичан (и даже французов, датчан и шведов) лабиринтам торговли «из Индии в Индию». С этого времени начался процесс, которому суждено было еще до конца XVIII в. выдать на милость английской монополии 85–90 % внешней торговли Индии 417 . Но именно потому, что доступные рынки Дальнего Востока образовывали серию внутренне сплоченных экономик, связанных эффективным миром-экономикой, торговый капитализм Европы смог их блокировать и, пользуясь их силой, манипулировать ими к своей выгоде.

Теперь нас интересует как раз базовая история Азии; но признаемся, что ее нелегко постичь. В Лондоне, в Амстердаме, в Париже есть великолепные архивы, но в них картины Индии или Индонезии видишь всегда через историю великих Компаний… В Европе и по всему миру есть также великолепные востоковеды. Но тот, кто оказывается метром в изучении ислама, не является таковым в изучении Китая или Индии, Индонезии или Японии. И больше того, востоковеды часто бывают скорее отличными лингвистами и специалистами по культуре, чем историками обществ или экономики.

Сегодня климат меняется. Интересы синологов, японистов, индологов, исламоведов идут дальше, чем в прошлом, к обществам и к экономическим и политическим структурам. Социологи даже мыслят как историки 418 . А за последние двадцать-тридцать лет историки Дальнего Востока, ряды которых множатся, предприняли в поисках подлинного облика своих стран, освободившихся от Европы, пересмотр источников, и разнообразные работы свидетельствуют о том, что Люсьен Февр называл ощущением «истории-проблемы». Это историки — труженики новой истории, результаты которой сменяют друг друга в их трудах и в отличных обзорах. Мы стоим накануне мощного пересмотра [наших представлений].