Фернан Бродель - Время мира

Значит, следует принять ярлык Д. Хикса: революция Старого порядка? И все же революция в хлопчатобумажной промышленности отличалась от более ранних революций решающим фактом: она удалась; она не погибла в каком-либо возврате к стагнации экономики; она положила начало продолжительному росту, который в конечном счете станет «непрерывным ростом». И «в первой фазе британской индустриализации ни одна отрасль промышленности не имела сопоставимого с нею значения» 117 .

Истинная опасность заключалась бы в «принижении» этой революции. Конечно, она медленно высвобождалась из гораздо более продолжительных предварительных стадий, которые обычно не отмечают, коль скоро хлопок в Европе перерабатывали с XII в. Но та нить, что извлекали из кип, импортированных с Леванта, оказывалась непрочной, поскольку была довольно тонкой. И значит, не употреблялась в чистом виде, а только в качестве простой уточной нити в сочетании с льняной основой. Этой «метисной» тканью была бумазея, Barchent немецких городов, английская Fustian — бедная родственница, грубая на вид, однако довольно дорогая и вдобавок негодная в стирке. Как следствие, когда в XVII в. торговцы стали ввозить в Европу уже не только сырье, но и полотна и набивные ткани Индии, чудесные, целиком хлопковые ткани умеренной стоимости, зачастую с красивой цветной набивкой, которые, в противоположность европейским, выдерживали стирку, это явилось настоящим открытием. А вскоре наступило и массированное завоевание Европы, средством которого были корабли Индийских компаний и пособницей которого сделалась мода. Чтобы защитить свою текстильную промышленность, еще более шерстяные сукна, чем бумазею, Англия в 1700 и 1720 гг., а Франция с 1636 г. запретили на своей национальной территории продажу индийского полотна. Однако же, последнее продолжало прибывать, в принципе — для реэкспорта, но, поскольку контрабанда наслаждалась этим вволю, такие ткани были повсюду, радуя взор и угождая упрямой моде, которая смеялась над запретами, полицейскими облавами и арестами товаров.

Хлопковая революция в Англии, а затем очень скоро и в общеевропейском масштабе в действительности была поначалу подражанием, потом — реваншем, ликвидацией отставания от индийской промышленности и обгоном последней. Речь шла о том, чтобы делать так же хорошо и менее дорого. Менее дорого — это было возможно только с помощью машины, которая одна была способна составить конкуренцию индийскому ремесленнику. Но успех пришел не сразу. Пришлось дожидаться машин Аркрайта и Кромптона (около 1775–1780 гг.), чтобы получить хлопковую нить, одновременно тонкую и прочную, наподобие индийской пряжи, и такую, чтобы, ее можно было использовать для тканья целиком из хлопка. С этого времени рынок индийских тканей будет встречать конкуренцию со стороны новой английской промышленности, а именно: громадный рынок Англии и Британских островов, рынок Европы (который, однако, станут оспаривать национальные промышленности), рынок африканского побережья, где черный невольник обменивался на штуки полотна, и огромный рынок колониальной Америки, не говоря уже о Турции, о Леванте и о самой Индии. Хлопок всегда был в первую очередь экспортным товаром: в 1800 г. он представлял четвертую часть британского экспорта, в 1850 г. — половину его 118 .

Все эти внешние рынки, завоевывавшиеся один за другим, добавлявшиеся друг к другу или друг друга заменявшие по воле обстоятельств, объясняют фантастический рост производства: 40 млн. ярдов в 1785 г., 2025 млн. ярдов в 1850 г.! 119 В то же время цена готового продукта снижалась с индекса 550 в 1800 г. до индекса 100 в 1850-м, в то время как пшеница и большая часть пищевых продуктов за этот же промежуток времени уменьшились в цене едва на треть. Уровень прибыли, поначалу фантастический («…не 5 %, не 10 %, но сотни и тысячи процентов дохода», — скажет позднее один английский политик) 120 , очень резко упал. Тем не менее мировые рынки были наводнены настолько, что это компенсировало уменьшившуюся норму прибыли. «Прибыли еще достаточны, чтобы было возможно крупное накопление капитала в мануфактуре», — писал один современник в 1835 г. 121

Если после 1787 г. наблюдался «взлет» ( take off ), то ответственность за него нес, конечно, хлопок. Эрик Хобсбоум даже заметил, что ритм его экспансии довольно последовательно отмеривает ритм всей британской экономики в целом. Другие отрасли промышленности поднимались одновременно с ним и следовали за его падением. И так было до XX в. 122 Впрочем, у всех современников английская хлопковая промышленность вызывала ощущение беспрецедентной мощи. Около 1820 г., когда машины были готовы вот-вот завоевать также и тканье, хлопок уже был по преимуществу паровой промышленностью ( steam industry ), великим потребителем пара. К 1835 г. он использовал по меньшей мере 30 тыс. л. с., обеспечиваемых паром, против 10 тыс. л. с., полученных за счет энергии воды 123 . Разве недостаточно для того, чтобы измерить силу новоприбывшего, рассмотреть громадное развитие Манчестера, современного города с его «сотнями пяти-, шестиэтажных [и более] фабрик, увенчанных каждая огромной трубой и султаном черного дыма» 124 , подчинявшего своей верховной власти соседние города, включая и порт Ливерпуль, еще накануне бывший главным работорговым портом Англии и ставший главным портом ввоза хлопка-сырца, прежде всего хлопка Соединенных Штатов? 125

Для сравнения: старая и прославленная шерстяная промышленность долгое время сохраняла нечто архаическое. Обращаясь в 1828 г. к старым воспоминаниям, английский мануфактурщик напоминал о временах, когда появление дженни в семьях прядильщиков отправило на чердак старые прялки и обратило к 1780 г. в «хлопковую веру» всю рабочую силу: «Прядение шерсти полностью исчезло и почти так же — льнопрядение; материалом, применяемым почти везде, стал хлопок, хлопок, хлопок» 126 . Дженни впоследствии приспособили к шерстяной промышленности, но полная механизация последней совершится с опозданием на три десятка лет против промышленности хлопчатобумажной 127 . Прядение (но, конечно, не ткачество) начнет механизироваться как раз в Лидсе (сменившем Норидж в качестве шерстяной столицы), но в 1811 г. эта промышленность была еще ремесленной и деревенской. «Суконный рынок [в Лидсе] — это большое сооружение, большой квадратный рынок, расположенный вокруг двора и защищенный от огня, так как стены кирпичные, а полы— железные, — сообщает Луи Симон. — Две тысячи шестьсот деревенских производителей, наполовину земледельцев, наполовину ткачей, ведут здесь торговлю дважды в неделю и каждый раз только в течение одного часа. У каждого из них есть своя лавчонка у стены длинной галереи… Штуки сукна уложены штабелями позади них, и они держат их образцы в руках. Покупатели обходят эту двойную линию, сравнивая образцы, и так как курс цен устанавливается почти единообразный, сделки вскоре заключаются. В немногих словах и не теряя времени, обе стороны совершают много дел» 128 . Нет никакого сомнения: мы находимся еще в эпохе предпромышленности. Хозяином игры выступает покупатель, купец. Значит, шерсть не последовала за хлопковой промышленной революцией. Точно так же ножевой или скобяной промыслы в Шеффилде и в Бирмингеме оставались связаны с многочисленными мелкими мастерскими. И это — не считая бесчисленных архаичных видов деятельности, из которых иные доживут до XX в. 129