Фернан Бродель - Время мира

Никто, вне сомнения, не будет отрицать, что нынешний кризис, начавшийся в 70-е годы нашего столетия, угрожает капитализму. Он посерьезнее кризиса 1929 г. и, вероятно, поглотит фирмы первой величины. Но капитализм как система имеет все шансы на то, чтобы пережить его. В экономическом плане (я не говорю — в идеологическом) он даже может выйти из него окрепшим.

В самом деле, мы видели, какова бывала обычно роль кризисов в доиндустриальной Европе: заставить исчезнуть мелкие (мелкие по капиталистическим масштабам), хрупкие предприятия, созданные в пору экономической эйфории, или, напротив, предприятия устаревшие — и, следовательно, смягчить, а не усилить конкуренцию и сосредоточить важнейшую часть экономической деятельности в немногих руках. С такой точки зрения ничто сегодня не изменилось. На национальном, как и на международном уровне происходит перераспределение, «новая сдача карт» — но к выгоде сильнейших. И я согласен с Гербертом Маркузе 19 , утверждавшим в ходе недавнего спора с Жаком Элленстайном, что «кризисы — главное для развития капитализма, [что] инфляция, безработица и т. п. способствуют [ныне] централизации и концентрации капитализма. Это начало новой фазы развития, а вовсе не окончательный кризис капитализма». Действительно, централизация и концентрация — это безмолвные созидатели и разрушители социальных и экономических построений. Джованни Аньелли, президент фирмы «ФИАТ», уже в 1968 г. предсказывал: «Через двадцать лет в мире, быть может, будет только шесть или семь марок автомобилей». А сегодня всего девять групп делят между собой 80 % мирового производства. Вековые кризисы (нынешний кризис, как я говорил, представляется мне таким) — наказание за возрастающую несогласованность между структурами производства, спроса, прибыли, рабочих мест и т. п. Происходят разрывы, и в ходе вынужденного упорядочения определенные виды деятельности хиреют или исчезают. Но одновременно, к выгоде выживших, вырисовываются новые рубежи прибыли.

Вдобавок крупные кризисы благоприятствуют и другому перераспределению, на международном уровне. И там слабейшие слабеют еще больше, сильнейшие еще крепнут, даже если мировая гегемония и переходит иной раз из одних рук в другие и из одного географического региона в другой. Мир глубоко изменился за последние десятилетия, причем в нескольких отношениях: наблюдался сдвиг американской экономики на Юг и Запад Соединенных Штатов (явление, сыгравшее наряду с другими свою роль в упадке Нью-Йорка). Так что Жак Аттали 20 считает возможным говорить в 1979 г. о некоем «смещении центра мира с Атлантики на Тихий океан», со своего рода экономической осью США — Япония. Наблюдается также раскол «третьего мира» — с новым богатством производителей нефти и с возросшими нищетой и трудностями остальных слаборазвитых стран. Но наблюдается также и индустриализация этих развивающихся стран, которые вчера еще были ограничены ролью поставщиков сырья, широко проводимая извне (западными компаниями, а еще больше — ТНК). Короче говоря, капитализм должен пересматривать свою политику в значительной части мира, над которой западный мир-экономика господствует уже давно. Такие предназначавшиеся для эксплуатации регионы с низким жизненным уровнем — это бескрайняя Латинская Америка, это Африка, ставшая, так сказать, свободной, это и Индия… Индия, которая, несомненно, только что преодолела решающий этап, потому что она, привыкшая к угрозе голода (голод 1943 г. в Бенгалии унес от 3 до 4 млн. человек), добилась такого прогресса в земледелии, что благодаря двум-трем хорошим урожаям в 1978 г. впервые оказалась с крупными излишками зерна и, вероятно, вынуждена будет его экспортировать из-за неожиданных и неразрешимых трудностей с хранением. Тем не менее мы не дошли еще до решающего поворота, который бы сделал из массы индийских крестьян покупателей готовых изделий, made in India ; нищета остается всеобщей, а население увеличивается на 13 млн. в год! 21 Как следствие, можно побиться об заклад, что еще какое-то время капитализм, противостоя «третьему миру», сумеет реорганизовать формы своего господства или выбрать какие-то другие. И еще раз воспользоваться страшной силой прошлого, силой завоеванных позиций.

«Традиции всех мертвых поколений, — писал Маркс, — тяготеют, как кошмар, над умами живых», но, скажем мы, также — и в неменьшей степени — и над существованием этих живых. Жан-Поль Сартр может мечтать об обществе, где исчезло бы неравенство, где не было бы больше господства человека над человеком. Но ни одно из обществ современного мира не отказалось еще от традиции и от пользования привилегией. Чтобы добиться такого отказа, потребовалось бы ниспровергнуть все общественные иерархии, а не только иерархии денежные, не только иерархии государственные, не только социальные привилегии, но также и разнообразную тяжесть прошлого и культуры. Пример социалистических стран доказывает, что исчезновение одной-единственной иерархии — экономической — нагромождает горы трудностей и этого недостаточно для установления равенства, свободы и даже изобилия. Трезвомыслящей революции (но может ли такая существовать, и, даже если бы каким-то чудом она и существовала, разве позволили бы ей надолго сохранить такую привилегию всегда столь обременительные обстоятельства?) пришлось бы не без великого труда разрушить то, что надлежит разрушить, и сохранить то, что было бы важно сохранить: свободу на базовом уровне, независимую культуру, рыночную экономику без фальсификации плюс немного братства. Это означает требовать слишком многого. Тем более, что всякий раз, как капитализм снова оказывается под вопросом, это всегда происходит в период экономических затруднений, в то время как широкая структурная реформа, всегда трудная и травмирующая, нуждалась бы в изобилии и даже в сверхизобилии. Да и нынешний демографический прилив, с его экспоненциальным ростом, тоже не создан для того, чтобы облегчить справедливый раздел излишков.

И наконец, именно в политическом плане прежде всего обретает свое полное значение не подлежащее для меня сомнению различие между капитализмом в разных его формах и «рыночной экономикой».

Великий капиталистический подъем прошлого столетия описывался, вне сомнения, даже Марксом, даже Лениным как капитализм в высшей степени здоровой конкуренции. Было ли это следствием иллюзий, наследия, старинных ошибок в суждениях? В XVIII в., противостоя дармовым привилегиям дворянства «праздных», привилегии купеческие еще казались справедливой платой за труды. В XIX в., после эры крупных компаний, пользовавшихся государственной монополией, вроде [Ост-и Вест-] Индских компаний, простая свобода торговли могла показаться синонимом истинной конкуренции. С другой стороны, промышленное производство (которое, однако же, всего лишь один из секторов капитализма) зачастую зависело от мелких предприятий, и сегодня еще широко подверженных конкуренции. Отсюда и классический образ предпринимателя — слуги общественного блага, проходящий через весь XIX в., одновременно с прославлением достоинств свободной торговли и невмешательства государства в экономическую жизнь.