Фернан Бродель - Время мира

Короче говоря, главной привилегией капитализма ныне, как и в прошлом, остается свобода выбора , — свобода, которая зависит одновременно от его господствующего социального положения, от веса его капиталов, от его способности делать займы, от его информационной сети и в неменьшей степени от тех связей, которые создают между членами могущественного меньшинства, как бы оно ни было разделено игрой конкуренции, ряд правил и форм соучастия. Поле деятельности капитализма, вне сомнения, намного расширилось, поскольку для него все секторы экономики хороши, особенно же широко он проник в производство. Но в конце концов, так же, как в прошлом, капитализм не охватывал всю торговую экономику, он и сегодня оставляет за пределами своего охвата значительные объемы деловой активности; он их предоставляет рыночной экономике, которая «крутится» сама по себе, инициативе мелких предприятий, упорству ремесленников и рабочих, смекалке простых людей. Капитализм «окопался» в имеющихся у него заповедных зонах: крупной спекуляции (биржевой и недвижимостью), крупных банках, крупном промышленном производстве (которому его вес и его организация оставляют немалую свободу в установлении цен), международной торговле; когда придется — но только в особых случаях, — в сельскохозяйственном производстве и даже на транспорте, например в виде судоходных компаний, которые благодаря использованию «флагов любезности» *GA ускользают от всякого налогообложения и которые позволили сколотить иные фантастические состояния. А коль скоро капитализм может выбирать, он способен в любой момент сменить курс: в этом секрет его живучести.

Разумеется, его способности к приспособлению, его подвижность, его воспроизводительная сила не защищают капитализм от любого риска. Во времена крупных кризисов немало капиталистов терпит неудачу, но другие выживают, а третьи утверждаются. Новые решения зачастую даже создаются помимо них; инновация не раз исходила с базового уровня. Но эти инновации почти автоматически оказываются в руках обладателей капиталов. И в конце концов появляется капитализм обновленный, зачастую усилившийся, столь же ретивый и эффективный, как и предшествовавший ему. Виконт д’Авенель удивлялся и в глубине души радовался тому, что богатство с течением времени переходит из одних рук в другие, так что в одном землевладении сменяют друг друга разные «породы» собственников 7 . Он был прав, но смены эти в конечном счете не упраздняли ни индивидуальное богатство, ни индивидуальную собственность. Именно это и происходило с капитализмом: изменяясь, он без конца сменял самого себя. Повторим относительно него то, что в 1784 г., после четвертой англо-голландской войны, говорил о коммерции Генри Хоуп, значительнейший из амстердамских деловых людей: «Она часто болеет, но никогда не умирает» 8 .

Худшая из ошибок заключается еще в утверждении, будто капитализм— «экономическая система», и ничего более, в то время как он живет за счет общественного строя и, будучи соперником или соучастником, находится на равных (или почти на равных) с государством, персонажем настолько обременительным, насколько он только может быть, — и так бывало всегда. Капитализм извлекает также выгоду из всей той поддержки, какую оказывает прочности социального здания культура, ибо культура, неравным образом распределенная, пронизанная противоречивыми течениями, в конечном итоге, несмотря ни на что, отдает лучшее, что в ней есть, на поддержание существующего порядка. Он держит в своих руках господствующие классы, которые, защищая капитализм, защищают самих себя.

Какая же из этих разных социальных иерархий — денежных, государственных, культурных, — которые к тому же сталкивались и поддерживали друг друга, играла первые роли? Мы бы ответили, мы уже ответили: то одна, то другая.

Деловые люди охотно утверждают, будто ныне эта первая роль — за политикой, будто власть государства такова, что ни банки, ни крупный промышленный капитал в сравнении с нею ничего не значат. И вне сомнения, нет недостатка в серьезных обозревателях, говорящих о государстве-мастодонте, о государстве, которое все подавляет и лишает частный сектор, благодетельную свободу «новатора» их инициативы. Следовало бы-де заставить этого мастодонта вернуться в свое логово. Но с таким же успехом прочтете вы и противоположное, а именно будто экономика и капитал заполонили все, подавляют свободы личности. На самом же деле не будем заблуждаться по сему поводу: государство и капитал — или, во всяком случае, определенный капитал, капитал крупных фирм и монополий, — ныне, как и в прошлом, составляют хорошую пару, и второй из них на наших глазах успешно выпутывается из затруднительных положений. Как и в былые времена, он оставляет государству малодоходные или слишком дорогостоящие дела: дорожную инфраструктуру, коммуникации, армию, огромные затраты на образование и на научные исследования. Капитал оставил государству также и заботы об общественной гигиене, немалую долю тягот социального обеспечения. А главное — он беспардонно живет за счет милостей, льгот, помощи и щедрот государства— машины для сбора огромных денежных потоков, которые к ней стекаются и которые она перераспределяет, машины для того, чтобы тратить еще больше, чем она получает, и, следовательно, для того, чтобы заключать займы. Капитал никогда не бывает очень уж удален от этого воклюзского источника. «В противоположность мифу о предпринимательском призвании, которое якобы характеризует частный сектор и динамизм которого будто бы наталкивается на препятствие в виде деятельности правительства, поздний капитализм [т. е. сегодняшний, именуемый также «зрелым капитализмом»] находит в гамме частных действий государства средство обеспечить выживание всей системы»— конечно же, системы капиталистической. Я заимствую это соображение у итальянского экономиста Федерико Каффе 9 , рассматривавшего довольно хорошо согласующиеся друг с другом труды Г. Оффе о современной Германии 10 и Дж. О’Коннора о Соединенных Штатах, опубликованные в 1977 г. 11 В конце концов «монополистический капитализм» (противопоставляемый Дж. О’Коннором «конкурентному сектору») процветает именно благодаря своим добрым отношениям, своему симбиозу с государством — распределителем налоговых привилегий (ради активизации священнейшего инвестиционного процесса), богатейших заказов, мер, шире открывающих капитализму внешние рынки. Так что, утверждает О’Коннор, «рост государственного сектора [включая и государственное призрение] необходим для расширения частной индустрии, особенно монополизированных отраслей промышленности». Между экономической властью и властью политической, «формально друг от друга отделенными, существует густая сеть неформальных отношений» 12 . Несомненно. Но согласие между капиталом и государством датируется не сегодняшним днем. Оно пронизывает столетия нового времени настолько, что всякий раз, как спотыкалось государство — Кастильское государство в 1557 г., монархическое государство во Франции в 1558 г., — мы видим, как капитализм ощущает удар.