Фернан Бродель - Время мира

Если измерять рост двумя его переменными, ВНП и доходом на душу населения (я бы даже предпочел сказать: ВНП и реальной заработной платой каменщика, по Брауну и Хопкинс), то можно утверждать, следуя за Вильгельмом Абелем 277 , что обе эти переменные одновременно увеличивались в XII и XIII вв.; это уже был образец непрерывного роста. После 1350 г. и вплоть до 1450 г. ВНП, объем производства и масса населения уменьшаются, но благосостояние людей улучшается: в общем, они были освобождены от задач, какие навязывал им прогресс, и воспользовались этим. На протяжении хваленого XVI в. и вплоть до 1620–1650 гг. наблюдался резкий рост населения и производства, Европа быстро заселялась заново, но общее благосостояние не переставало снижаться. Не бывает прогресса, за который не приходилось бы платить, таково правило. После 1650 г. «кризис XVII в.», очерненный добросовестной историографией, свирепствовал до 1720, 1730 или 1750 г. И развивалось то же явление, что и в 1350 г.: определенное улучшение благосостояния индивидов утверждалось посреди застоя прогресса. Здесь прав Рене Берель 278 . Затем все началось сначала в XVIII в.: рост «процветания» — понижение, реальной заработной платы.

С середины XIX в., который сломил специфический ритм роста при Старом порядке, мы как будто вступаем в другую эру: вековая тенденция ( trend ) — это тенденция к одновременному подъему численности населения, цен, ВНП, заработной платы, прерываемому лишь случайностями кратковременных циклов, как если бы «постоянный рост» нам был обещан навсегда.

Но с 1850 по 1970 г. прошло всего сто двадцать лет. Навсегда ли исчезли с новыми временами продолжительные кризисы вековой тенденции? Ответить трудно, ибо в действительности тайна этих вековых движений, причины их, даже простая их корреляция, а вместе с ними и значительная часть любого исторического объяснения ускользают от нас. В силу этого немало историков, и не самых незаметных, с легкостью иронизируют по поводу того, что касается такой циклической истории, которую можно было бы наблюдать, констатировать, но не объяснить ее. Существует ли она вообще? Можно ли поверить, что человеческая история подчиняется общим авторитарным ритмам, малообъяснимым согласно обычной логике? Я со своей стороны в это верю, даже если явление и содержит нечто такое, отчего можно прийти в недоумение, — как климатические циклы, которые приходится признавать ныне, имея им подтверждение, без того чтобы ученым удалось выйти за рамки гипотез относительно их происхождения. Я верю в такие приливные движения, определяющие ритм материальной и экономической истории мира, даже если остаются покрыты тайной те благоприятные или Неблагоприятные пороги, которые их порождают, плод множества взаимосвязей. Я настолько в это верю, что, когда с 1972–1974 гг. начались всем известные всемирные затруднения, часто задавал себе вопрос: не вступили ли мы в нисходящую ветвь цикла Кондратьева? Или же в еще более длительный вековой спад? И в таком случае не являются ли иллюзией из иллюзий те средства, какие изо дня в день используют, дабы положить конец этому кризису? В самом деле, всякое вековое обратное движение есть структурный кризис, который может быть решен только структурными ломкой и перестройкой.

Вот уже несколько лет, как я выступил с этими самыми аргументами во время одной лекции, и мой прогноз продолжительного кризиса вызвал улыбки у моих слушателей. Делать такие прогнозы, ссылаясь на историю, на существование долг ого прошлого вековых циклов, очень рискованно. Но сегодняшние экономисты, вооруженные своим опытом современности, по-видимому, тоже пришли к этой гипотезе. Так разве не столь же мало, как и мы, способны они предвидеть длительность и даже объяснить причину этого кризиса, в который мы каждый день все больше втягиваемся?

Итак, я все же вывел слово капитализм , со всеми его значениями и двусмысленностями, на просторную арену начинавшейся современности мира — и подвигом это не было, а проблем поставило немало. Прав ли я был, когда оказал ему такой прием? Делая из него основную модель для многовекового применения? Модель, т. е. своего рода корабль, построенный на суше и затем спущенный в море. Он держится на плаву? Плывет? Тогда то объяснение, что он в себе несет, имеет шансы оказаться приемлемым.

Капитализм, такой, каким я его понимаю, на протяжений этого труда проявил себя хорошим «индикатором». Следовать ему означает непосредственным и полезным образом подступиться к рассмотрению базовых проблем и реальностей: длительной временной протяженности; подразделений экономической жизни; миров-экономик; вековых и иных колебаний; сети социальных иерархий, смешанных и смешивающихся (чтобы не сказать: классовой борьбы); или настойчиво проявлявшейся и различной роли господствовавших меньшинств; или даже промышленных революций… Так что кому же и посвятить эти последние страницы, как не такому взрывоопасному персонажу, этому средоточию всех проблем и споров, поднимавшихся в этом труде? Лучшего выбора наверняка не может быть. Но стоит ли воспроизводить, даже в нескольких словах, наши доказательства, доводы и примеры — то, что уже было сказано и должно бы быть уже доказано? Классические заключения, которые невозмутимо излагают заново суть какой-нибудь работы (как бы для того, чтобы закончить с ней), плохо, я полагаю, подходят для книги по истории, никогда не бывающей законченной, написанной раз и навсегда.

В конце столь долгого странствия я испытываю скорее потребность открыть окна и двери, проветрить дом и даже выйти из него. Выстроив попутно некую проблематику, которая не должна бы оказаться действительной единственно для доиндустриальных новых времен (если бы не достигала она глубин истории), я хотел бы заставить ее модель проскользнуть в иные воды, в рамки иного периода. А раз уж менять арену, то почему бы не добраться и до современного мира? Иначе говоря, до реальностей и опыта, которые мы видим собственными глазами и можем потрогать своими руками? Мы выбрались бы из зачарованного мира ретроспективной истории ради того, чтобы вернуться к картинам настоящего, которые нам не надобно воссоздавать: они открыты нашему взору во всем своем богатстве и во всей своей запутанности.

В таком путешествии не было бы ничего нелогичного: разве же объяснение современности не сокровенная цель истории, не глубинный ее мотив? 1 И разве ныне история во взаимодействии с различными науками о человеке не становится мало-помалу наукой приблизительной, несовершенной, как и они, но готовой ставить вопросы, так же как и отвечать на них, сделать своей мерой в такой же степени настоящее, как и прошлое? Вот что ободрило меня пуститься в приключение, на мой взгляд возможное, полезное и даже приятное. Оставим в стороне без излишних угрызений совести риск сравнения, проводимого, не особенно заботясь о пугале, каким является пресвятой анахронизм. Я думаю, что для нас, «выходящих на свет» после долгого поиска во временах минувших, настоящее время сможет быть хорошим ориентиром и даже, если осмелиться на такое выражение, указателем истины.