Лев Бердников - Дерзкая империя. Нравы, одежда и быт Петровской эпохи

О дальнейшей судьбе Салтыкова известий в печати не встречается – в биографических справочниках не указывается даже год его смерти. Есть сведения только о его жене Матрене Павловне, урожденной Балк-Полевой. До своей кончины в 1813 году она жила в Москве, в собственном доме, на углу Большой Дмитровки. Переулок около этого дома получил название Салтыковский. Она была набожна и регулярно жертвовала средства в Успенский собор. Известно также, что сам Сергей Васильевич совершил по крайней мере один благочестивый поступок: в доставшемся ему от отца сельце Ершово, что под Звенигородом, построил вместо обветшавшей новую церковь, которая простояла до 1829 года.

Мемуарист Шарль Франсуа Филибер Массон говорит, что Салтыков «умер в изгнании». Однако Николай Греч, близко знавший племянника Салтыкова, сообщает, что последние годы Сергей Васильевич «жил в своих деревнях до кончины своей», и называет дату его смерти – 1807 год. Дожив до восьмидесяти лет, не превратился ли он под старость в брюзжащего моралиста – участь многих донжуанов? Вспоминал ли он о шашнях своей молодости, о великой княгине и об обидном приставшем к нему прозвище – демон интриги?

Этот представитель роскошного русского барства обладал тем счастливым качеством, которое А. С. Пушкин назвал «необыкновенное чувство изящного». Семен Кириллович Нарышкин (1710–1775) слыл первым щеголем своего времени и одновременно славился «прекрасными сведениями о многих предметах». Это в XIX веке возобладает мнение, что «быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей» и щегольство вполне может сочетаться с ученостью. А в русском XVIII веке такой культурно-исторический тип встречался редко (можно указать, пожалуй, лишь на графа Кирилла Разумовского и обер-камергера Ивана Шувалова) и воспринимался как нечто парадоксальное. Ведь бездумный легкомысленный петиметр и ученый-педант (так аттестовали тогда «книжных червей», склонных к схоластическим умствованиям) в итальянской комедии масок, в театре западноевропейского, да и русского классицизма – это два совершенно самостоятельных персонажа. И осознавались они как прямо противоположные. Насколько жалок и смешон педант, выступающий в роли волокиты, блистательно показал Александр Сумароков в комедии «Тресотиниус» (1750), где такой вот несостоявшийся петиметр получил полный любовный афронт. Можно назвать в качестве курьеза лишь одно произведение отечественной словесности (и, что характерно, сатирическое), где фигурируют «педант и петиметр» в одном лице. Литератор Алексей Ржевский в журнале «Свободные часы» (1763, апрель) сообщает, что таковой «за ученейшего человека почитается среди красавиц и вертопрахов», он отчаянно щеголяет латынью, которую незадачливые петиметры не разумеют, а потому («эрго!») соглашаются с его «неоспоримыми» доводами.

Знал ли Семен Нарышкин довольно по-латыни, достоверно неизвестно, но французским и немецким языками он владел вполне свободно. Об этом позаботился его отец, Кирилл Алексеевич Нарышкин (1670–1723), сподвижник Петра I, его ближний кравчий, первый комендант Санкт-Петербурга, потом московский губернатор. Он дал сыну превосходное домашнее образование. Родовитый вельможа, состоявший в родстве с самим государем, Нарышкин-старший стремился воспитать в сыне патриота России и «гражданина Европии», что тогда ни в коей мере не противоречило одно другому. Семен, благодаря своему знатному происхождению, был с ранней юности обласкан и приближен ко двору: при императоре Петре II он получил должность камер-юнкера.

На балах и куртагах он выделялся своей статью, изысканным щегольством наряда во французском вкусе и галантными манерами. «Про него говорили, что в его красоте (а он и впрямь был удивительно красив), – отмечает писательница Елена Арсеньева, – соединялся внешний облик утонченного барина, чрезвычайное изящество и княжеское великолепие. Его не зря сравнивали со знаменитым французским щеголем минувшей эпохи – Людовика XIV – шевалье де Лозеном, в которого до безумия была влюблена Великая Мадемуазель – кузина “короля-солнце” – и которого она заполучила только на склоне жизни». Вдобавок ко всем своим достоинствам Семен был недурной стихотворец и отменный музыкант, что сильно впечатлило любвеобильную красавицу – цесаревну Елизавету. Однако их кратковременный роман вспыхнул в недобрый час и был обречен с самого начала. А виной всему царственный отрок Петр II, смотревший на свою очаровательную тетю с отнюдь не детским вожделением. Незадолго до того, в 1728 году, он выслал вон – на Украину, в действующую армию, первого любовника Елизаветы, камергера Александра Бутурлина (1694–1767), а саму цесаревну подверг негласной опале. Не удивительно, что, прознав о ее амурах с Нарышкиным, этот венценосный ревнивец рассудил за благо избавиться и от нового совместника [2] Так называли тогда соперников, хотя ясно, что Петр II не имел более видов на Елизавету и им руководило мстительное чувство: «Не доставайся же ты никому!» ; правда, местом ссылки для ловеласа камер-юнкера стала, по счастью, не провинциальная глухомань, а блистательный Париж, столица мод и галантных увеселений.

Оказавшись за границей, Семен вошел в тесный круг российских дипломатов, таких как Василий Долгоруков, Александр Куракин, Иван Головкин, Антиох Кантемир, Алексей Вишняков, которые были прозападнически настроены и говорили по-французски задолго до того, как это стало общепринято в русском дворянском обществе. Эти люди активно переписывались друг с другом; помимо дружеских отношений их объединили ориентация на западную культуру и вкус к европейскому просвещению. Если говорить о литературных и эстетических пристрастиях Нарышкина и его новых приятелей, то очевиден их обостренный интерес к изысканной культуре барокко.

В Россию Семен вернулся, когда на престол уже вступила императрица Анна Иоанновна. Известно, что он тогда близко сошелся с Василием Тредиаковским, чей роман «Езда в остров любви» (1730) наделал много шуму. Как отмечал филолог Лев Пумпянский, именно с появлением этого романа в России «начинается история офранцужения дворянской бытовой и моральной культуры»; русское общество получило кодекс французского галантного политеса, своего рода кодекс галантной эротики. И весьма симптоматично, что Тредиаковский весной 1731 года жил в московском доме Нарышкина (о чем поэт писал Иоганну Даниилу Шумахеру).

Через некоторое время (впрочем, с точностью не установленное) Семен Кириллович вновь оказывается за границей, о чем пишет с нескрываемой иронией: «Прежние гонения добрых моих соотечественников принудили меня жить в неведении о моих приятелях». Первые слова фразы звучат скорее как оксиморон. Однако имена этих его «добрых гонителей» неведомы. Понятно лишь, что он стал свободен от их докучливой опеки по крайней мере с 1735 года и выступал во Франции под конспиративным именем – князь Тенкин. Об этом говорит рапорт тайного французского полицейского агента, зорко следившего за перемещениями этого «русского». Этот самый Тенкин занимался самообразованием, учился в Париже, в том числе и в знаменитой Сорбонне. Сообщалось также о его прогулках в Тюильри, посещениях итальянской и французской комедий, ужинах с актрисами, визитах к нему банкиров и адвокатов, выполнении ряда посольских поручений. Известно также, что в апреле – сентябре 1741 года князь путешествовал по Италии. Он, между прочим, коротко сошелся с философом-просветителем Дени Дидро (1713–1784), скульптором Этьеном Морисом Фальконе (1716–1791), а также с ученым-иезуитом, философом Луи Бертраном Кастелем (1688–1757), чей трактат «Оптика цвета» (1740) весьма его впечатлил.