Лев Бердников - Дерзкая империя. Нравы, одежда и быт Петровской эпохи

Когда же план потерпел неудачу, пошли слухи, что императрица, с подачи Шетарди, решила сделать Нарышкина президентом Академии наук, что имело все резоны, ибо он был одним из образованнейших людей России. Весть об этом попала даже в иностранную печать. Князь Антиох Кантемир писал по этому поводу Воронцову из Парижа 12 января 1744 года: «Ведомость о Семене Кирилловиче меня весьма возвеселила, и надеюся, что под его осмотром науки у нас пойдут в лучший путь, чем до сих пор шли». А 12 апреля 1744 года советник канцелярии Академии Иоганн Даниил Шумахер написал Нарышкину льстивое послание, уверяя: «Академия разорена – это правда, но ей необходим такой человек, как вы, таких же превосходных качеств, знаменитый родом, любящий литературу, искусство и науки, который бы имел вес при дворе, чтобы восстановить Академию и вернуть ей прежний блеск». Да и сам Нарышкин, похоже, считал свое академическое назначение делом решенным и даже пригласил из Голландии в качестве ученого секретаря французского литератора Константена, который летом 1744 года выехал в Петербург. Но вот незадача: в июне 1744 года, когда Константен был уже на пути в Северную Пальмиру, из России был с позором выдворен маркиз де ла Шетарди, скомпрометированный перед императрицей канцлером Бестужевым. Прежнего влияния на Елизавету лишился и Лесток. Словом, организатором российской науки Нарышкину стать не привелось. Чтобы подсластить пилюлю, 30 ноября 1744 года его назначают ко двору великого князя с чином генерал-лейтенанта, а 18 декабря награждают орденом Святого Александра Невского. А президентом Академии наук указом от 21 мая 1746 года был назначен брат фаворита императрицы Кирилл Разумовский.

Все это означало, что в высших коридорах власти Нарышкин отходит на второй план. Но уж репутацию первого щеголя империи он за собой сохранил. И здесь он был непревзойден, хотя тот же Кирилл Разумовский тщился всячески его перещеголять. Рассказывали, что баснословно дорогой кафтан Семена Кирилловича был шит серебром, а на спине его красовалось дерево, сучья и листья которого расходились по рукавам. На свадьбу августейшей четы – Петра Федоровича и Екатерины Алексеевны – Нарышкин прикатил в роскошной карете. Она была как будто из хрусталя, даже колеса ее были зеркальные, что вызывало удивление зевак. К тому же все это очень льстило самолюбию охочей до роскоши щеголихи на троне: ведь, как заметил литератор Михаил Пыляев, «при императрице Елизавете кто хотел ей угодить, тот выезжал возможно пышнее». Любопытно, что постоянно соперничавший с Нарышкиным граф Кирилл Разумовский также бахвалился своей английской каретой с таким хитрым механизмом, что в нее вкатывалась постель. До отправки в Россию ее показывали в Лондоне за деньги и, как уверяли, выручили таким образом 5000 рублей. Современник подсчитал, что если в царствование Анны Иоанновны в целом Петербурге не было и ста карет, то при императрице Елизавете их было уже более 4000. По этому поводу публицист XVIII века Николай Страхов саркастически заметил: «Роскошь заставила людей полагать благополучие и достоинство в том, чтоб под ними вертелись четыре колеса и чтоб они сидели в ларцах, обитых сукном и украшенных стеклами… Хорошо, если бы леность ног обогащала трудолюбие рук; но сия леность, исключая прочий вред, с чувствительнейшей и полезнейшей стороны пожирает плоды, доставляемые трудолюбием рук. Но где искать причины? В ногах или в голове?»

Говорили, что уж женился Семен Кириллович точно, что называется, по уму: на дочери тайного советника Балк-Полева, статс-даме Марии Павловне (1728–1793), и тем самым еще более увеличил свое колоссальное состояние. Его новоиспеченная избранница была тоже записной щеголихой, а, как сказал персонаж комедии Александра Сумарокова «Пустая ссора» (1750), «есть такие девушки, которым петиметры нравятся, это не мудрено: петиметрка петиметра далеко видит, пускай их слюбливаются, никому не завидно». Впрочем, придворные дамы втайне завидовали ослепительной наследственной красоте Марии: она состояла в родстве с обворожительной Анной Монс, вскружившей голову самому Петру Великому; теткой же ее была злополучная красавица-фрейлина Наталья Лопухина, соперничавшая с Елизаветой, а потому подвергшаяся экзекуции с битьем кнутом и урезанием языка.

Венчание Нарышкиных состоялось 2 февраля 1746 года, а затем неделю кряду пела и плясала свадьба, гремели шумные торжества. Сперва на дому у жениха, где слух гостей услаждали итальянские музыканты-виртуозы; затем в богатых палатах Александра Бутурлина в присутствии самой государыни, далее – у обер-маршала Дмитрия Шепелева «волной маскарадной бал, на котором болше трехсот персон было. И сказывают, что тут лутче забавлялись, нежели на ассамблеях великих персон». Между прочим, гостям демонстрировалась «брачная кровать, весьма новым и чрезвычайным способом выдумана», и один восхищенный наблюдатель возгласил: «И не видав, того описать не можно!» Казалось, на этой щегольской свадьбе – все внешнее, показное, поверхностное. Но нет: осведомленный обер-гофмейстер Христиан Вильгельм Миних говорит о явной сердечной склонности брачующихся друг к другу: «Семен Кириллович и Мария Павловна гораздо между собою симпатиею сходны… может быть, от изобилия любви ».

Мария Павловна была во многом под стать супругу, и, казалось, даже стремилась превзойти его в галантности и щегольстве. Имя ее было тогда на слуху. Характерно, что известный итальянский авантюрист и сердцеед Джакомо Казанова, посетивший Россию, характеризовал Семена Нарышкина как «мужа известной всем Марии Павловны». Не удивительно, что щеголеватая Мария Нарышкина не единожды вызывала злобу у стареющей Елизаветы. Так, монархиня зорко следила за тем, чтобы иностранные купцы все свои модные новинки доставляли в первую очередь ей, и грозилась сурово наказать щеголих, перебежавших ей дорогу и ранее нее завладевших модными галантереями. В одном из писем 1751 года императрица гневается на таких предерзких ослушниц. Кто они, Елизавета наверняка не знает, но первой из подозреваемых называет «Семена Кирилловича жену». Вообще, как писала потом Екатерина II, «моя дорогая тетушка была очень подвержена такой мелкой зависти… в отношении ко всем другим дамам, главным образом преследованию подвергались те, которые были моложе, чем она». Похоже, монархиня, считавшая себя «на свете всех милее, всех румяней и белее», не могла простить юной фрейлине ее шарма и элегантности. «Однажды при всем Дворе она подозвала к себе Нарышкину… которая благодаря своей красоте, прекрасному сложению и величественному виду, какой у нее был, и исключительной изысканности, какую она вносила в свой наряд, стала предметом ненависти императрицы, и в присутствии всех срезала ножницами у нее на голове прелестное украшение из лент, которое она надела в тот день».