Лев Бердников - Дерзкая империя. Нравы, одежда и быт Петровской эпохи

По насыщенности событий жизнь Нарышкина, особенно первая ее половина, напоминает авантюрный роман. О значительности и крупности его фигуры свидетельствуют слухи, упорно распространяемые о нем в России и Европе. Историк Сергей Соловьев сообщает о том, что в конце 1739 – начале 1740 года, после жестокой казни князей Долгоруких, немецкая печать сообщала о якобы готовящемся заговоре Долгоруких, Голицыных и Гагариных, желавших низвергнуть правительство Бирона и возвести на престол Елизавету. Новая же государыня будто бы должна была выйти замуж за Нарышкина, который уже давно находился за границей. Понятно, что все это были досужие сплетни, инспирированные врагами цесаревны и русской партии при дворе, и верить им было нельзя. К тому же сердце Елизаветы давно уже было пленено бывшим певчим церковного хора, пригожим Алексеем Разумовским (с ним, а вовсе не с Нарышкиным, она потом тайно обвенчается).

Поговаривали и о том, что Нарышкин убоялся преследования со стороны регентши Анны Леопольдовны. Но все было как раз наоборот – именно при этой правительнице он полностью легализовался. Как только она пришла к власти, российский посланник в Париже князь Антиох Кантемир передал в Петербург нижайшую просьбу Семена Кирилловича, «чтоб всемилостивейше повелено было ему жить здесь (в Париже. – Л. Б. ) год при мне». На что 14 марта 1741 года последовала разрешительная резолюция: Нарышкину «еще на год остаться при вас [Кантемире] для окончания своих наук , а вы по своему усмотрению употребляйте его в делах».

Надо сказать, жизнь и судьба Нарышкина толкуются подчас весьма превратно. Так, исследователь Раиса Слободчикова в своей книге «Романовы, Нарышкины и их потомки» (2007) утверждает, что Елизавета якобы была очень обижена на его побег за границу, потому во все время царствования он «продолжал оставаться на грани опалы». Подлинное же его возвышение произошло лишь при Екатерине II.

На самом деле Елизавета сохранила благодарную память о своем втором фаворите, и уже в день своего вступления на престол, 25 ноября 1741 года, произвела его из камер-юнкеров в действительные камергеры. Конечно, первого своего сердечного избранника Александра Бутурлина монархиня наградила куда щедрее (тот был пожалован в генерал-аншефы), но Нарышкин и в таком своем повышении увидел «истинное великодушие» императрицы и, по словам князя Антиоха Кантемира, принял его с «всеподданнейшей благодарностью». А 31 декабря Елизавета назначила его посланником к английскому двору, и он незамедлительно отправился в Лондон. Впрочем, в туманном Альбионе он пробыл всего семь месяцев, а все потому, что его посольская миссия была воспринята англичанами с опаской: те вскоре уверились, что он более склонялся на сторону Франции. Словом, на дипломатическом поприще Семен Кириллович славы себе не стяжал.

Зато он выказал себя знатоком моды и щегольской культуры. В его письмах из Лондона одному из самых приближенных лиц Елизаветы, графу Михаилу Воронцову (1714–1767), постоянно фигурирует слово вкус в качестве кальки с французского gout : «Немало я благодарствую за вашего превосходительства полагательства на мой вкус в пересылке опушки на женский шлафрок»; «Приключенное умедление в оной покупке есть от жестокой болезни моего портного, который своим добрым вкусом учинился славным». И еще: «Ныне носят почти только шитые платья, которые все ушиты блестками… Я б за немалое себе принял удовольствие, ежели б трафил ея [Анны Воронцовой, жены графа] вкусу ». Анна Воронцова, по свидетельству историка, была «большая мотовка, модница и щеголиха» и «водила знакомство с целым магазейном посланниц». Угодить ей было чрезвычайно трудно – всякому, но только не Нарышкину. Он был большим снобом и считал себя докой по части моды: в письме Воронцову из Гамбурга от 21 октября 1743 года он саркастически заметил, что объяснять в России парижские моды – все равно что слепым толковать о цветах.

Именно в Гамбурге, где Нарышкин остановился на пути из Лондона в Россию, состоялась судьбоносная для него встреча с юной Софией-Августой-Фредерикой Ангальт-Цербтской, будущей императрицей Екатериной Великой (в октябре – ноябре 1743 года она жила там у своей бабушки, вдовы принца епископа Любского). Впоследствии Екатерина II напишет, что Нарышкина она «хорошо знала по Гамбургу», из чего можно заключить, что их знакомство было близким.

А вскоре Семен Кириллович был назначен Елизаветой гофмаршалом и уже в этом качестве начальствовал над поездом, присланным за Софией-Августой-Фредерикой, теперь уже невестой великого князя, и ее матерью. Торжественная встреча состоялась в Риге 26 января 1744 года. Екатерина II вспоминала потом, что гофмаршал помог им сделать первые шаги на русской земле: передал им «от императрицы Елизаветы собольи шубы и палантины» и объяснил, что бояр в России уже давно нет. Но более всего поразили их воображение русские сани, так что княгиня Иоганна-Елизавета Ангальт-Цербтская «считала обязанностью» дать им самое подробное описание [3] Вот как она описывала русские сани: «Они чрезвычайно длинны, и кузов у них похож на наши немецкие коляски. Внутри он обит красным сукном и серебряным галуном. Низ меховой; на него стелют матрасы, перины и подушки из дама; сверху всего этого атласное, чрезвычайно чистое одеяло, на котором ложатся. Под голову кладут еще другие подушки и покрываются меховым одеялом так хорошо, что лежишь, словно как будто в своей постели. Впрочем, длиннота пространства между верхом и выбоинами служит для двух причин: во-первых, это полезно для удобства езды, потому что по каким бы ни ехали пробоинам, сани скользят по окраинам их без потрясения. Низ этого пространства занят сундуками, куда кладется все, что хочешь. Днем здесь помещаются господа из свиты, а ночью – служители, которые могут на них лечь во всю длину». . А будущая императрица сокрушалась, что она «очень неумело влезала в эти сани, в которых надо лежать». При этом одна сцена весьма ее позабавила: щеголеватый Нарышкин, чтобы научить ее, как надлежит садиться в сани, вдруг повелел: «Надо закинуть ногу (enjamber), закидывайте же!» Услышать такое от политичного кавалера было как-то не комильфо. «Это слово, которого никогда не приходилось слышать раньше, так смешило меня дорогой, что я не могла его вспомнить без хохота». Нарышкин сопровождал принцесс в поездке до Петербурга, а затем до Москвы, куда переехал двор.

Как отмечает историк Александр Строев, в начале 1740-х годов Нарышкин стал «одной из ключевых фигур российской политики». Помимо Михаила Воронцова, ему покровительствовали очень влиятельные при дворе граф Иоганн Герман Лесток (1692–1767) и французский посланник Жак-Иоахим Тротти маркиз де ла Шетарди (1705–1759). Причем Лесток, которого Нарышкин называл в письмах «древний благодетель и приятель», «почтеннейший приятель, а мой особливый патрон», прочил его на место канцлера Алексея Бестужева. В Версале к сему отнеслись благосклонно, рассчитывая, что галломан Нарышкин будет проводить профранцузскую политику в России.