Фернан Бродель - Структуры повседневности: возможное и невозможное

Какое же несчастье для справедливого осмысления нами мира, что образы, чуждые Европе, скрыты от нашей любознательности! Даваемые нами схемы и облики домов мусульманских стран, Китая, Индии рискуют показаться — и оказываются — вневременными. Даже города не обнаруживают перед нами своего подлинного лица — читатель может сослаться на то, что мы говорим в этой книге даже о Пекине. Тем более что путешественники, снабдившие нас сведениями, не обладали скрупулезной любознательностью Монтеня: они склонны были рисовать величественные картины, которых ожидали их возможные читатели, описывать не каирские дома, а пирамиды, не улицу или лавки и даже не жилища сановников в Пекине или Дели, а императорский «запретный город» с его желтыми стенами или дворец Великого Могола…

Однако же вполне очевидно, что во всемирном масштабе разделение между домами городов и деревень чересчур категорично. На уровне богатых семей между ними происходило «смыкание», ибо, если исключить отдельные перемены, вроде тех, что в XVI и XVII вв. обновили целиком и очень заметно английскую деревню {887} , изменения в деревнях были отражением и следствием самого блеска города. Едва только в последнем накапливалось слишком много денег, он помещал, вкладывал их в ближних деревнях. И он делал бы это даже в том случае, если бы богачей не привлекала земля, дававшая дворянство, не привлекали большие или по меньшей мере надежные доходы, право юрисдикции в деревне и удобства сеньериальных резиденций.

Такое возвращение к полям было сильной чертой Запада. В XVII в. с общей переменой конъюнктуры оно превратилось в охватившее всех безумие. Дворянская и буржуазная земельная собственность «расползалась» вокруг городов, как масляное пятно. Архаичными и «крестьянскими» оставались лишь окраинные области, защищенные от этих хищных аппетитов. Ибо городской собственник следил за своим имением, оберегал свою ренту, свои права; с его земель к нему поступали хлеб, вино, птица. При случае он жил в имении и нередко перестраивал для собственного пользования часть строений, объединяя земельные участки, устраивая «огораживания» {888} .

Этим и объяснялось существование вокруг Парижа такого количества господских мыз, барских домов, «загородных домов» («maisons des champs»). То же самое относится и к «деревенским домам» («bastides») в сельской местности Прованса; и к тем флорентийским загородным резиденциям, которые после XVI в. образовали за пределами города вторую Флоренцию, такую же богатую, как и настоящая; или к венецианским дачам в долине Бренты, заимствовавшим у старого города саму его сущность. В XVIII в. городскими дворцами пренебрегали ради сельских вилл. Совершенно очевидно, что во всем этом играли свою роль и соображения выгоды, будь то в окрестностях Лиссабона, Рагузы, Дижона, Марселя, Бордо, Милана, Нюрнберга, Кёльна, Гамбурга, Гааги и Лондона. По всей английской деревне в XVIII в. строились дорогостоящие господские дома. Сборник гравюр, вышедший в свет в 1779 г. {889} , дает описание и изображение 84 из таких «замков», в частности дома герцога Орфордского в Хотоне, в графстве Норфолк (строительство которого было начато Уолполом в 1722 г. и закончено в 1735 г.), с его огромными залами, мрамором, галереями. Однако одно из самых прекрасных путешествий в поисках неоклассических вилл XVIII в. еще и сегодня (хотя уже становится поздно!) привело бы нас в окрестности Неаполя, вплоть до Торре-дель-Греко, виллы Барра в Сан-Джорджо, Кремано в Портичи, по соседству с Палаццо Реале, Резина в Торре-Аннунциата. Все это пышные виллы, великолепные летние резиденции между морем и склонами Везувия.

Вилла Медичи в Треббио (долина р. Сиеве, притока Арно) с церковью, садами, сельскими постройками. Укрепленный дом в средневековом стиле, прибежище «на всякий случай», принадлежал умершему в 1528 г. Джованни делле Банде-Нере, отцу Козимо, первого великого герцога Тосканского. ( Фото Скала .)

Эта колонизация городом деревни, очевидная в Европе, существовала повсюду. Так обстояло дело с теми господскими домами, которые строили по обоим берегам Босфора стамбульские богачи {890} , или алжирские рейсы [29], на холмах Алжирского прибрежья, где сады были «красивейшими в мире» {891} . Если на Дальнем Востоке это явление не было столь явным, то это объясняется отсутствием безопасности в деревнях и в еще большей мере — недостаточностью нашей документации. В 1577 г. Бернардино де Эскаланте рассказывал в своей книге (со слов других путешественников) о загородных домиках (maisons de plaisir) богатых китайцев «с их садами, купами деревьев, вольерами и прудами» {892} . Московский посол, прибывший в ноябре 1693 г. в окрестности Пекина, восхищался «множеством загородных домиков или великолепных замков, которые принадлежат мандаринам и жителям столицы… с широким каналом перед каждым домом и маленьким каменным мостиком для перехода через него» {893} . Здесь идет речь о старинной традиции. По меньшей мере с XI в. китайская литература восхваляла очарование и усладу этих домиков на родниковых водах, всегда возле искусственного пруда с «пурпурными и пунцовыми» цветами водяных лилий. Собрать там библиотеку, наблюдать там за лебедями и за «аистами, подстерегающими рыбу», или «подкарауливать вылезающих кроликов» и пронзать их своими стрелами «у входа в их норы» — разве может быть на сей земле большее наслаждение? {894}

Первое дело — обрисовать внешний облик домов; второе — то, как выглядят они изнутри. Никто не сможет сказать, будто вторая задача проще первой. В самом деле, заново возникают все проблемы классификации, интерпретации, общей картины в масштабах всего мира. И на сей раз увидеть то, что сохраняется, то, что медленно изменяется, — означает наметить основные черты картины. Однако интерьеры почти не изменяются всякий раз, когда речь идет о бедноте, где бы она ни жила, или о цивилизациях, замкнутых в себе, почти неподвижных, — в общем, о бедных либо обедневших цивилизациях. Под знаком непрерывавшегося изменения оставался лишь Запад. Такова привилегия господ.

Первое правило — нужда у бедных — подразумевается само собой. Если это установлено для самой богатой и всего быстрее изменяющейся цивилизации — европейской, то оно a fortiori [30]действительно для других. А бедняки в деревнях и бедняки городские жили на Западе почти совсем без обстановки. Мебели у них не было или почти не было, по крайней мере до XVIII в., когда начала распространяться элементарная «избыточность» (стулья — ведь до того времени обходились скамьями {895} , — шерстяные тюфяки, перины), когда в отдельных районах появилась крестьянская парадная мебель, раскрашенная или старательно украшенная резьбой. Но это было исключение. Посмертные описи имущества, документ правдивый, говорят об этом в ста случаях против одного. В Бургундии еще в XVIII в., если отвлечься от столь малочисленных зажиточных крестьян, мебель у поденщика или у мелкого крестьянина была одинакова в своей бедности: «крюк для подвешивания котла, котелок в очаге, латки, сковороды ( «quasses» ), квашня ( «meix» ) для замеса теста… сундук, закрывающийся на ключ, деревянная кровать с четырьмя колонками, с перовым тюфяком и периной ( «guédon» ), подушка-валик, иногда — «вышивка» (покрывало на кровати); дрогетовые панталоны, куртка, гетры; немногие орудия (лопаты, кирки)». Но до XVIII в. эти же самые описи ограничивались кое-каким скарбом: скамьей, столом, табуреткой, дощатой кроватью, тюфяком, набитым соломой… С XVI по XVIII в. в Бургундии полным-полно протоколов «с упоминанием людей, спящих на соломе… не имеющих ни кровати, ни мебели», которых «от свиней отделяет только загородка» {896} . И давайте верить собственным глазам. На картине Адриана Броувера (1605–1638 гг.) четверо крестьян поют хором в бедно обставленной комнате: несколько табуреток, скамейка, бочонок, служащий столом, на котором рядом с тряпицей лежит хлеб и поставлен кувшин. Это не случайность. Старые бочки, распиленные пополам, даже превращенные в кресла со спинкой, использовались для любых надобностей в деревенских кабачках, столь дорогих сердцу голландских живописцев XVII в. А на полотне Яна Стена доска, положенная на бочку, превратилась для молодого крестьянина в конторку на время урока письма, который дает ему стоящая рядом мать. И он еще не принадлежал к самым обездоленным, раз вокруг него умели читать и писать! Несколько слов из старого текста XIII в. — сами по себе настоящая картина: в Гаскони, которая все же была «богата белым хлебом и превосходным красным вином», крестьяне, «усевшись вокруг огня, имеют обыкновение есть без стола и пить все из одной чарки» {897} .