Чарльз Патрик Фицджеральд - История Китая

Простор и глубина морей, которые ему предстоит пересечь,
Но нет признака печали на его лице.
Мысль о годах одиноких странствий —
Это ветер осени и холод его сабли.

В молодости я не был похож на других,
Всем своим существом я любил горы.
Из-за собственной ошибки я попал в сети зла
И так провел целых тридцать лет.
Но птицы, посаженные в клетки, стремятся в родные леса;
Рыбы, которые живут в пруду, стремятся вернуться в родную реку.
Я снова открыл для себя заброшенный уголок земли на юге
И вернулся к садам и полям.
Родной уголок земли в десять акров,
Соломенная хижина в восемь-девять комнат,
Ивы и вязы бросают тень на заднюю стену дома,
А груши и сливы выстроились в ряд прямо перед главной
комнатой.

Я выстроил хижину среди людей.
Но там нет места для колясок и лошадей.
Ты спрашиваешь меня, как это может быть.
Когда сердце опустошено, земля далека от нас.
Отборные хризантемы у восточной ограды,
Вдали я вижу южные горы.
Прекрасен горный воздух на закате,
Птицы стайками возвращаются в свои гнезда.
В этом – настоящий вкус и аромат,
И, пробуя его, я не могу найти нужных слов.

Прозрачным утром, возле
старого храма,
Где первые лучи солнца касаются
верхушек деревьев,
Вилась моя тропа через едва
заметное ущелье,
Заросшее травой и цветами, и
шла она к приюту буддистов.
Здесь в горном свете оживают
птицы,
А ум человека находит покой
на берегу пруда,
И там стихают все звуки,
Когда бьет колокол в храме.

Ты спрашиваешь, почему я живу в зеленых горах,
Я улыбаюсь и не отвечаю, ведь мое сердце свободно от забот;
Когда с груш облетают лепестки цветов
И поток уносит их в неведомое,
У меня есть свой мир, далекий от людей.

Задумчивая радость не знает конца:
Я несу ее вперед к неизвестности,
И я со своей лодкой еще до вечернего бриза
Плыву по озеру мимо цветов,
Поворачиваю в сумерках к западной аллее,
Где смотрю на южную звезду, горящую над горами.
И опускается туман, окутывая все мягким покрывалом,
И низкая луна скользит сквозь деревья;
И я отрешаюсь от всех земных забот
И остаюсь лишь стариком с удочкой в руках.

Там, где солнце зашло за западные горы,
Я ищу монаха в маленькой соломенной хижине,
Но нахожу только опавшие листья,
И я возвращаюсь среди холодных облаков.
Я слышу звук гонга на закате
И всей тяжестью опираюсь на палку…
Как в этом мире, в этом вихре вечности может быть место для
страстей человеческих?

Тыква висит на дереве
Легкая, как одинокий лист,
Ветер раскачивает ее в ночи.
Было бы лучше убрать ее, чтобы мои помыслы оставались чистыми.
Весь мир не так велик, а тыква не так мала;
Все, что за пределами тела, – лишь обуза.

Древние могилы гуще, чем трава;
Новые могилы появились уже на краю дороги.
За городской стеной не осталось пустого места;
А внутри городской стены люди все стареют.

Три десятка и десять! И все еще раб службы!
В «Книге обрядов» начертаны эти благословенные слова:
«Жажда почестей – ничто».
Это золотое правило, которое мы чаще всего забываем.
Увы! Как огорчают человека эти долгие годы!
Когда уже нет и зубов, и глаза отказываются служить.
Утренняя заря принесла ему мечты о славе.
Ему, который несет на закате своих дней груз всей семьи.
Он все еще глядит на свою голубую ленту (символ
государственной службы. – Примеч. пер.),
И его все еще привлекает красное кресло чиновника,
А его пояс едва удерживает его дряблый живот,
Когда, наклонившись, проползает он через княжеские ворота.
Где человек, которого не манило бы богатство?
Кто не пресмыкался бы ради благосклонного взгляда своего
господина?
И все же годы власти оставляют свой глубокий след.
И величие берет верх над немощью тела.
И смех идет не от сердца,
Где живут блеск и пыль ушедших дней.
О, кто ты, идущий в одиночестве в глубоком раздумье?
Это он, счастливый человек, живущий один.

Интересно, почему у моей арфы с инкрустацией пятьдесят
струн,
Каждая из которых имеет свой лад, подобный цветку?
…Мудрец Чжуан-цзы грезит наяву, над ним порхают бабочки.
Юный духом император Ван плачет, подобно кукушке,
Водяные роняют свои слезы-жемчужины на дно зеленого
в лунном свете моря,
Голубые поля дарят свой цвет солнцу…
И момент, которому следовало бы длиться вечно,
Пришел и ушел, прежде чем я заметил его.