Коллектив авторов - История политических и правовых учений

Как убеждаемся, позиции Римского клуба далеки от того, чтобы утверждать благодушие, упование на буржуазные либеральные и демократические ценности. Есть пределы и демократии, и свободного рынка. Отвергая господствующие ныне законы и правила управления обществом — весьма близкие к законам джунглей, Печчеи подчеркивает три аспекта Нового Гуманизма: чувство глобальности, любовь к справедливости и нетерпимость к насилию. Насколько можно понять автора, его уже не устраивает формальное равенство (основная ценность буржуазного права). «Необходимо прежде всего более равноправное общество на всех без исключения уровнях человеческой организации». Социальное и политическое неравенство — «которое было, возможно, допустимо и в силу необходимости приемлемо в предшествующие эпохи — стало абсолютно нетерпимым, а завтра оно может сыграть роковую роль в развитии человечества».

В условиях обострения процессов глобализации приобретают совершенно новый окрас международные отношения. Опять же нельзя не согласиться с Печчеи, когда он обосновывает смену концепции независимости, суверенности национального государства и пропагандирует подход, основанный на признании многосторонней зависимости между всеми отдельными элементами международной системы. Прежде всего для стран, принадлежащих к развитому капиталистическому миру.

Печчеи обосновывал создание общеевропейского государства. В связи с этим сошлемся также на нобелевского лауреата Дж. Стиглица [158], который печалится по поводу того, что у нас нет мирового правительства, ответственного за народы всех стран, чтобы контролировать процесс глобализации, чтобы не допустить злоупотреблений кучки финансовых игроков, доминирующих сегодня на международной арене.

Вопреки мнению Ф. Фукуямы, мы наблюдаем выдвижение новых идей и новых политических проектов, направленных на обновление или преобразование существующих государственно-правовых систем. Чаще всего в их основе лежат вечные идеи справедливости, переходящие из века в век и наполняющиеся всякий раз новым содержанием. Тем и хороша наука история политических учений, что она позволяет видеть связь времен, оценивать новые идеи в свете исторического опыта реализации старых.

Среди современных теорий справедливости нами называлась теория Дж. Ролза [159], в основе своей исходящая из традиционной теории общественного договора Локка, Руссо и Канта и направленная против утилитаристских позиций Юма и А. Смита, Бентама и Милля. Справедливость у Ролза — это «первая добродетель общественных институтов, точно также как истина — первая добродетель систем мысли». «Теория, как бы она ни была элегантна и экономна, должна быть отвергнута или подвергнута ревизии, если она не истинна. Подобным же образом законы и институты, как бы они ни были эффективны и успешно устроены, должны быть реформированы или ликвидированы, если они несправедливы». По Ролзу, в справедливом обществе должны быть установлены свободы граждан, а права, гарантируемые справедливостью, «не должны быть предметом политического торга или же калькуляции политических интересов».

Читатель всегда может перенести эти положения на существующие реалии. Например, в России был принят Федеральный закон о так называемой монетизации льгот. Наверное, он хорошо просчитывался с точки зрения достижения задачи удвоения валового продукта, и, несомненно, при этом имела место «калькуляция политических интересов». Однако к Ролзу здесь не прислушались, что и сказалось на последующих событиях.

Другой ценностью, дебатируемой после справедливости или вместе с ней, является демократия. В свое время итальянский социолог Р. Михельс в известной работе «Социология политической партии в условиях демократии» не без оснований констатировал, что большинство социалистических школ считают в будущем возможным достижение демократии, большинство людей аристократических взглядов признают ее хотя и общественно вредной, но осуществимой, в то время как консервативное течение в ученом мире эту возможность исключает полностью и на все времена. «Неверующие в Бога демократии не перестают называть ее детской сказкой, утверждая, что все слова языка, включающие в себя господство массы, — “государство”, “народное представительство”, “нация” и т. д., выражают только принцип, но не действительное состояние. Им принадлежит и теория о том, что вечная борьба между аристократией и демократией на деле, как свидетельствует история, является лишь борьбой между прежним меньшинством, защищающим свое господство, и новым честолюбивым меньшинством, стремящимся к завоеванию власти, желающим слиться с прежним или низвергнуть его».

Социологические исследования привели Михельса к выводу о «невозможности существования цивилизованного человечества без “господствующего", или политического, класса», что «большинство человечества, обреченное жестоким фатализмом истории на вечное “несовершеннолетие", будет вынуждено признать господство вышедшего из собственной среды ничтожного меньшинства и смириться с ролью пьедестала для величия олигархии». Другими словами, могут победить, скажем, социалисты, но не социализм, гибнущий в момент победы своих приверженцев. «Неизменный социальный закон состоит в том, что в любом органе сообщества, возникшем под влиянием разделения труда, возникает по мере его консолидации собственный интерес, интерес сам по себе и для себя».

Отмеченная Михельсом проблема относительной самостоятельности государства по отношению к тем, кто уполномочил избранных представителей власти, еще ждет развернутого исследования применительно к разным государствам современного мира. Наиболее полно она исследовалась только в связи с анализом бонапартизма. Однако Михельсу не откажешь в констатации закономерности появления олигархии. И в этом отношении всегда уместно адресовать читателя к Платону и Полибию, к их рассуждениям о смене одной формы правления другой. Здесь же остается только отметить существование современной позиции относительно принципиальной невозможности демократии [160].

В определенном плане Михельсу вторит М. Дюверже: «Организация политических партий, бесспорно, не соответствует демократической ортодоксии. Их внутренняя структура по самой своей сущности автократична и олигархична; несмотря на внешнюю видимость, их руководители на самом деле не выдвигаются членами партии, а кооптируются или назначаются центром; они имеют тенденцию образовывать изолированный от активистов руководящий класс, некую касту, более или менее замкнутую в себе самой. В той мере, в какой они оказываются избранными, партийная олигархия расширяется, но отнюдь не становится от этого демократичнее...» [161]Мы отмечаем сходство в оценке демократии вообще, поскольку трудно отыскать идеолога, который бы исключал партии из элементов современной демократической системы. Раньше мы могли сослаться на Руссо, но современного развития его идеи не находили.