Коллектив авторов - Вторая мировая: иной взгляд. Историческая публицистика журнала «Посев»

Возразить Гитлеру тогда не посмел никто. Вопрос о начале вторжения в СССР был, таким образом, окончательно решён. Будучи человеком последовательным, нацистский диктатор ушёл в могилу вместе со своим порождением. Его беспримерная удачливость выразилась в том, что это произошло лишь через три года, десять месяцев и неделю после 22 июня 1941 года.

В «Моей борьбе» Гитлер осуждал кайзера Вильгельма за безумие одновременной войны на востоке и на западе, подчёркивая, что для Германии это было – и будет – самоубийством. Уже стоя на пороге войны с Великобританией и Францией, Гитлер продолжает следовать этому принципу Лучшее тому доказательство – договор с СССР о ненападении 23 августа 1939 года. Необыкновенно дорогой ценой, отдавая большевикам Прибалтику, почти пол-Польши и куски дружеской Румынии, своей единственной поставщицы нефти, Гитлер откупался от войны на два фронта. И вдруг, полтора года спустя он изменяет столь разумному принципу. За непоследовательными и нелогичными действиями германского вождя ощущается тщательно скрываемая цель и какое-то невротическое нетерпение. Своему окружению он даёт резоны, специально приспособленные к менталитету этого окружения, но, возможно, не те, которые сам имеет в виду.

Человек, который единолично принимал тогда все решения от имени Германии, имел собственную шкалу ценностей и предпочтений. Среди его важнейших побудительных мотивов была жажда переделки неправильного мира, где слишком много некрасивых, неарийских лиц и некрасивых, не во вкусе фюрера, зданий.

Согласно воспоминаниям Альберта Шпеера, обер-архитектора Гитлера (а в конце войны – министра вооружений), фюрер до дрожи обожал архитектуру, в 1920-е годы в ущерб партийным делам чертил альбом «архитектурных фантазий», позже утерянный. Он считал себя великим зодчим, бредил исполинскими постройками. В Нюрнберге он задумал стадион на 400 тысяч мест (объемом в 3,3 раза больше пирамиды Хеопса) и центр для партсъездов на 160 тысяч. Главным его детищем был проект перестройки Берлина. Здесь должна была вырасти триумфальная арка в память I мировой войны, по объёму превосходящая парижскую в 49 раз. Гитлер замыслил её ещё в 1920-х. Он и к власти-то рвался во многом ради воплощения своих архитектурных грёз.

«Для чего делать всё максимально большим? – задаёт он риторический вопрос в речи 9 января 1939 года. – Я делаю это, чтобы восстановить в каждом немце самоуважение. В сотнях мест я говорю каждой личности: мы не являемся неполноценными; напротив, мы во всём равны любой другой нации». Красноречивое объяснение!

Но ни с чем Гитлер так не носился, как с Grosse Halle, «Дворцом общественных форумов» на 180 тысяч стоящих человек. Здание должно было иметь высоту 293 метра, а его купол патинированной меди – диаметр 250 метров. Здесь вождь собирался выступать с речами и докладами. Дворец был обращён к площади (имени Гитлера) для первомайских празднеств вместимостью в миллион человек. На собственноручной акварели Гитлера 1925 года перед купольным зданием видны парадирующие со знамёнами люди. Он был способен бесконечно наслаждаться трёхметровой деревянной моделью своего детища, у которой вынимался пол, так что, просунув голову, можно было рассматривать модель изнутри. Дворец должен был быть закончен к 1950 году, были уже заказаны гранитные колонны в Швеции. Шпеер утверждает, что Гитлер «был одержим своим купольным зданием». Гитлер даже сделал своему «наследнику» Герингу такое распоряжение на случай своей внезапной смерти. Он, Геринг, волен руководить всеми прочими делами так, как найдёт нужным, но в одном должен поклясться: что оставит Шпеера во главе строительства, и будет отпускать столько денег, сколько тот запросит. Геринг поклялся.

Выходит, для Гитлера «все прочие дела» (а он их затеял, мы помним, немало, и одно интереснее другого – установить «новый порядок» в Европе, перекроить карту мира, разобраться с большевизмом, мировым еврейством, плутократией, олигархией, масонами, произвести социальную революцию, сделать расовую теорию расовой практикой и так далее) были важны меньше, чем его «архитектурные фантазии»?!

А почему, собственно, это должно нас удивлять? Сверхценные идеи – это то, что отличает параноиков, а паранои-дальность Гитлера не оспаривается уже давно. Этот диагноз согласуется не только с его многочасовой говорливостью, но и практически с любыми действиями, с его системой ценностей и целей, во многом объясняет весь его путь. Непоколебимая и высокоупорядоченная бредовая система параноика, его презрение к чужому мнению в сочетании с отсутствием жалости и личным бескорыстием воспринимаются окружающими чаще не как безумие, а как сильно выраженная целеустремлённость. Стальная воля, спутница параноидного сознания, завораживающе действует на окружающих и помогает её обладателям одолевать такие преграды, перед которыми обычный человек неминуемо спасовал бы. Сочетаясь с везением, подобная воля не раз в истории приводила параноиков к власти.

Особо одарённые параноики прекрасно отдают себе отчёт в том, что некоторые из своих заветных предпочтений им лучше держать при себе, не заявлять о них во всеуслышанье. Этим они делают поправку на умственную, по их мнению, ограниченность своего окружения, на его бескрылость и филистёрскую мелкотравчатость. Истинные масштабы той страсти, которую Гитлер питал к зодчеству могли приоткрыться – и приоткрылись – только Альберту Шпееру.

Неомрачённое архитектурное счастье фюрера длилось до того дня в 1940 году (ужасно жаль, но Шпеер не называет точную дату), когда «он узнал, что в СССР также запланировано огромное здание для ассамблей». Речь шла о Дворце Советов на месте уничтоженного Храма Христа Спасителя. Эта Вавилонская башня большевизма должна была иметь высоту 415 метров, а украшавший её Ленин стоял бы в 14-метровых ботинках и указывал вдаль 6-метровым пальцем 9. Новость сразила Гитлера. «Он был глубоко уязвлён, ощущал, что у него обманом похитили славу возведения самого большого монументального здания в мире. Рука об руку с этим шла крайняя досада, что он не может приказать Сталину остановиться».

А вот и самое важное свидетельство. «После начала войны с СССР я время от времени становился свидетелем того, что идея московского здания-соперника терзала Гитлера больше, чем он хотел признавать.

– Теперь, – сказал он однажды, – это будет конец их зданию раз и навсегда».

Поразительное признание!

Углубляясь в те или иные события прошлого, исследователь ставит себя на место изучаемых персонажей, мыслит за них категориями политики, первоочерёдной экономической необходимости, государственной стратегии. Удивляясь порой нелогичности их поступков, он просто забывает, что объекты его исследований не обязательно мыслили теми же категориями, хотя, наверное, всегда делали вид.