Коллектив авторов - Вторая мировая: иной взгляд. Историческая публицистика журнала «Посев»

Непосредственное отношение к нашей теме имеют акции советской цензуры, призванной «перековать» сознание советских людей в свете последних партийных установок 4.

После 23 августа по приказу свыше советская пропаганда совершила поворот на 180° – совсем по Оруэллу, если вспомнить его знаменитый роман «1984». «Министерство правды», в котором служит главный герой, при малейшем изменении политической ситуации мгновенно уничтожает память о прошлом, любые его следы, оставленные в письменных и печатных документах: «…Проследить историю тех лет, определить, кто с кем сражался, было совершенно невозможно: ни единого письменного документа, ни единого устного слова об иной расстановке сил, чем нынешняя. Нынче, к примеру, в 1984 году (если год – 1984-й), Океания воевала с Евразией и состояла в союзе с Остазией. Ни публично, ни с глазу на глаз никто не упоминал о том, что в прошлом отношения трёх держав могли быть другими…»

Большевицкий Агитпроп вполне мог бы взять на вооружение чеканные формулы лозунгов, провозглашённых Старшим братом в этом романе: «Незнание – это сила» и «Кто управляет прошлым, тот управляет будущим; кто управляет настоящим, управляет прошлым».

«Если партия, – размышляет главный герой романа, – может запустить руку в прошлое и сказать о том или ином событии, что его не было, – это пострашнее, чем пытка или смерть».

Советский Главлит также бросился исправлять прошлое, подвергнув уничтожению массу антифашистских книг.

Уже в конце августа резко изменилась тональность советской пропаганды. В прессе появились статьи, с большим одобрением отзывавшиеся о политике нацистов. Можно предположить, какие чувства испытали, например, советские евреи, прочитав в газете «Безбожник» от 5 мая 1940 года статью корреспондента, который незадолго до этого посетил Германию. В ней доказывалось, что наступление нацистов на еврейскую религию было главным достижением III Рейха, и поэтому долг советских атеистов – помогать «новым политическим союзникам в их борьбе против религии».

В годы «оттепели» некоторым писателям, современникам и свидетелям событий того времени, позволено было коснуться, хотя и в ограниченных пределах, этой «скользкой» темы.

О «странных, непонятных для нашего поколения 22 месяцах между заключением с Гитлером договора о ненападении и началом войны» писал тогда заслуженный летчик-испытатель, герой Советского Союза и литератор

Марк Галлай в повести «Первый бой мы выиграли»: «Многое представлялось нам необъяснимым, диким, противоестественным… Фашистов перестали называть фашистами – ни в печати, ни в мало-мальски официальных докладах и речах найти это слово стало невозможным. То, в чем мы с комсомольского, даже пионерского возраста привыкли видеть враждебное, злое, опасное, – вдруг оказалось как бы нейтральным… Да, нелегко было понять, что к чему!» 5

Эти же мотивы звучат в повести Григория Бакланова «Июль 1941 года», особенно в сцене, описывающей происходящее в предвоенном московском ресторане, когда два вылощенных немецких офицера демонстративно покидают ресторан с возгласом: «Постой, Курт! Здесь сидит еврей. Пойдём отсюда».

В дальнейшем, в эпоху «застоя», когда официальная пропаганда неоднократно предпринимала попытки ресталинизации, опасная тема была табуирована. Евгения Гинзбург в мемуарах «Крутой маршрут», впервые вышедших за рубежом, описала реакцию политзэков на «Германо-советский договор о дружбе и границе между СССР и Германией» (подписан 28 сентября 1939 года). Узнали о нём спустя несколько месяцев, да и то случайно – благодаря попавшему к ним старому номеру «Правды». Её солагерница, Катя Ротмистровская, увидев в газете фотографию Молотова, снятого вместе с Риббентропом, бросила всего лишь одну фразу: «Чудесный семейный портрет».

«Катя неосторожна, – пишет Гинзбург. – Ей уже много раз говорили товарищи, что, к несчастью, среди нас появились люди, чересчур внимательно прислушивающиеся, о чём говорят в бараке по вечерам. Пройдёт полгода, и эта неосторожность будет искуплена Катей ценой собственной жизни. Катю расстреляли за “антисоветскую агитацию” в бараке» 6.

Весьма двусмысленно звучит пассаж, касающийся 1939 года, в мемуарах Ильи Эренбурга «Люди. Годы. Жизнь», впервые печатавшихся в «Новом мире» в начале 19б0-х. Живший в предвоенные годы в Париже, Эренбург теперь писал: «Я аккуратно читал московские газеты, но не могу сказать, что всё понимал… Фашизм оставался для меня главным врагом. Меня потрясла телеграмма Сталина, где говорилось о дружбе, “скреплённой кровью”. Раз десять я перечитал эту телеграмму, и, хотя верил в гений Сталина, всё во мне кипело. Это ли не кощунство? Можно ли сопоставлять кровь красноармейцев с кровью гитлеровцев?» 7

То, что сразу поняла оторванная от какой бы то ни было информации лагерница, не совсем было «понятно» находившемуся в центре европейских событий писателю (чего только стоят его слова о вере «в гений Сталина»). Замечу, впрочем, что мемуары Эренбурга подвергались тогда жесточайшей цензуре, и эти слова были, возможно, вставлены по настоянию редакторов или цензоров. Но суть дела от этого всё же не меняется.

Пакт 23 августа, как и заключённый в сентябре пакт о дружбе и границе, породил «смешанные», мягко говоря, чувства у советских людей. У многих же – настоящий шок: вчерашние заклятые враги превратились в лучших друзей.

В мемуарной литературе не раз говорится об атмосфере тотального страха, порождённой годами Большого террора, которая приводила к тому, что даже ближайшие друзья, опасаясь друг друга, не рисковали высказываться откровенно.

Помимо более или менее известных литературных источников особую ценность представляют сохранившиеся в архивах донесения органов госбезопасности, очень интересовавшихся реакцией населения на заключение пакта и начало II мировой войны.

Приводимые далее документы в какой-то мере корректируют устоявшееся мнение насчёт всеобщего испуга и воцарившегося молчания. Удивительно, что в многострадальном Ленинграде нашлось тогда немало людей, – и не только в элитарных кругах научной и художественной интеллигенции, но и среди так называемого «простого народа», – проявивших в разговорах абсолютное бесстрашие. И это после событий, терроризировавших город – «кировского призыва», как стали называть массовые аресты и высылку «бывших» в результате убийства Кирова в декабре 1934 года, и, разумеется, известных акций 1936–1938 годов.

Предчувствие войны витало тогда в воздухе, но оно не базировалось на независимых источниках информации за полным отсутствием таковых.

Тем не менее, диапазон оценок деятельности руководства СССР очень велик – от полного неприятия до успокаивающих (самих себя, прежде всего) заявлений в том духе, что партия знает нечто такое, что делает августовский договор и сентябрьское вторжение в Польшу вполне логичными и оправданными. Встречаются, хотя и редко, мнения, перекликающиеся с черносотенными и евразийско-сменовеховскими (как сейчас бы сказали – «державническими») воззрениями.