Иосиф Цынман - Бабьи яры Смоленщины. Появление, жизнь и катастрофа Смоленского еврейства.

Итак, я — курсант 2-го отделения 4-го взвода 4-й роты 2-го батальона. Командиром батальона у нас был подполковник Турбанов, очень строгий, подтянутый и грамотный командир. Фамилию командира роты не запомнил, мы его очень мало видели. Строгий, худощавый, франтоватый капитан, в казарму он приходил, как правило, после ухода роты на занятия, проверял внутренний порядок в казарме, несение службы внутренним нарядом, занимался с командирами взводов и старшиной роты, сам с курсантами занятия проводил очень редко и только в поле.

Командиром взвода был старший лейтенант Назаров, подтянутый и требовательный, но довольно простой командир, который не прочь был иногда и пошутить. Надо отметить, что условия жизни командиров училища были не из легких. Жили они в общежитии или на частных квартирах, с питанием было и для них нелегко, а работы с нами было очень много. Ведь обязательных занятий, включая самоподготовку, предусматривалось по 12 часов в день без выходных.

Основную тяжесть по обучению и воспитанию курсантов нес, конечно, командир взвода. Он и в походах, и на стрельбах, и на учениях, в 35–40 градусов мороза всегда был с нами.

Младших командиров назначали из числа курсантов. Старшиной роты был назначен Демин, его помощником или каптенармусом, Миронов, уже немолодой человек. Командиром нашего отделения назначили Титова, нашего земляка, уроженца Смоленской области. Со мной в отделение попал Райцин Матвей. Я был назначен ручным пулеметчиком и запевалой во взводе. И вот начались учебные будни. Распорядок дня у нас был следующий: подъем в 6.00, физзарядка, туалет, завтрак, занятия с 8.00 до 21.00 с перерывом на обед, 1 час личного времени и в 22.00 отбой.

Занятия проводились в основном на улице, в поле, в лесу, на стрельбищах, причем невзирая на 40-градусные морозы. К концу дня мы уже с ног валились и не могли дождаться сигнала отбоя, спали мертвецким сном. Учеба в училище — это напряженнейшие месяцы моей жизни. И мы не роптали, ибо нам все внушали, что на фронте еще труднее и что Суворов еще учил, что «тяжело в учении — легко в бою». Основной упор в нашем обучении делался на тактическую, стрелковую, инженерную подготовку и военную топографию. Политические занятия проводились коротко и сводились к обзору положения на фронтах. А положение на фронтах было тревожным. Немцы рвались к Москве. Нас особенно тревожило, устоит ли Москва. Часто в училище прибывало новое пополнение, в основном, из воинов, побывавших на фронте. Они рассказывали о боях под Москвой, под Ленинградом, говорили, что Москва должна выстоять. Уверены были в этом и мы. Каждый такой рассказ, встречи с прибывшими в училище фронтовиками придавали нам силы в тяжелой, напряженной учебе. Я уже рассказывал, что мы были плохо обмундированы, правда, ботинки с обмотками нам заменили на кирзовые сапоги. С наступлением холодов мы на занятия выходили обвязанные полотенцами, чтобы не обморозить уши, ведь все мы были в пилотках. Только в середине февраля нам выдали новые гимнастерки и брюки, шинели и собранные у местного населения шапки. Мне досталась хорошая шапка из собачьего меха. И надо же было такому случиться. Когда мы пошли в баню (а мылись мы 1 раз в 10 дней в городской бане), все обмундирование сдавали в дезкамеру, где оно подвергалось тепловой обработке. Я вместе с обмундированием сдал и шапку. Когда я после мытья получил свое обмундирование, от шапки остался скрюченный ком. Как я ни пытался ее растянуть, так и не смог это сделать. Моих просьб о замене шапки старшина Демин и каптенармус Миронов и слушать не хотели. Так мне и пришлось до конца зимы проносить эту шапку на макушке головы. Занятия ежедневно проводились на улице или в поле. Стоило хоть немного постоять без движения, как обмораживались руки, ноги или нос, или щеки, или уши. Мы, молодые, еще как-то легче переносили холод и голод, но 30—35-летние мужчины-интеллигенты все эти трудности переносили очень тяжело. Некоторые заболевали и в строй не возвращались.

Почему-то многие заболевали недержанием мочи, этой болезнью заболел и мой друг Райцин Матвей. Он это очень тяжело переживал, но приходилось и с этим мириться. У нас был во втором взводе москвич Миронов, однофамилец каптенармуса. Родители его были какими-то большими начальниками, в 1941 году они эвакуировались из Москвы в тыл страны. Миронову часто присылали посылки с продуктами (колбасами, салом и другими лакомствами). Койка Миронова была напротив моей. Получив посылку, он ее относил к старшине в каптерку и после отбоя брал из посылки продукты, садился на койку и уплетал их. Мы же смотрели и готовы были разорвать его на части за то, что он не делился с товарищами, сам ел, а у нас только слюнки текли.

Кормили нас по тем временам неплохо. Обед из трех блюд. Но нам этого не хватало, мы всегда были голодны. Однажды мне удалось променять свои хромовые сапоги, те которые у меня были еще из дома, на буханку хлеба, тогда мы поели хлеба вдоволь. Примерно 1 раз в месяц мы всем взводом ходили в наряд по кухне. Однажды, когда я был в наряде, меня попросил помощник командира взвода (фамилию его не помню) принести ему что-либо поесть, я пообещал принести. Столовая была в 1 км от училища, причем на территорию училища можно было попасть только через контрольно-пропускной пункт. Я на кухне наложил миску пшенной каши, накрыл другой миской, прижимая их к бедру под шинелью, вышел на улицу и направился к казарме. Каша была не очень густой, и часть ее вытекала на брюки, но я терпел и, встречая по пути командиров, четко отдавал им честь, главное не попасться с кашей на КПП. На мое счастье, когда я подошел к КПП, в ворота проходной въезжала машина, и дежурные КПП не удосужили меня своим внимательным осмотром, чем я и воспользовался, быстро направившись к казарме. Зато как благодарен мне был помощник командира взвода, получив от меня миску каши, сказав: «Молодец, задание выполнил».

Старшина Демин (о нем хотелось бы особо рассказать) был назначен из наших курсантов, такой же, как все. Но, получив власть, стал неузнаваем. На занятия ходил редко, быстро зазнался, спал в своей каптерке. Ежедневно, после отбоя, было принято мыть полы в казарме, для чего выделялись 4 человека из числа «нарушителей дисциплины». Но где их взять, столько нарушителей дисциплины? Вот Демин, бывало, после подъема станет в дверях, чтобы его не было видно, а курсанты, возвращаются из туалета, то дверьми хлопнут сильно, то честь ему не отдадут. Здесь-то он и набирал себе очередных «нарушителей» на мытье полов. Его очень не любили, но командир роты его поддерживал, и всегда он оставался правым. Мне тоже более десятка раз приходилось мыть полы. Обычно, когда все улягутся спать, Демин без предварительного предупреждения подходит к койке и командует: «Вставай! Будешь полы мыть», а так вставать не хочется, умаявшись за день, чуть промедлишь, он с тебя стаскивает одеяло и добавляет еще 1 наряд вне очереди.