Иосиф Цынман - Бабьи яры Смоленщины. Появление, жизнь и катастрофа Смоленского еврейства.

По заданию НКВД наш батальон дважды прочесывал лес «Липник» в 7 км восточнее Монастырщины, искали шпионов, но никого не нашли. В начале июля положение усложнилось. Районные власти получили распоряжение об эвакуации скота и техники. На восток потянулись бесконечные потоки людей, повозок и скота, несколькими колоннами проходили трактора, потоки беженцев все увеличивались. Из местного населения многие стали уезжать и уходить из поселка. В основном уходили те, у кого в восточных областях страны имелись родственники. Я говорил своей маме, что здесь оставаться нельзя, надо уезжать, немцы очень быстро приближались к нашей местности, но мама и слушать не хотела, она никак не могла уехать, бросив на произвол судьбы дедушку со сломанной ногой, который идти не мог, да и хозяйство было жалко. Между тем уезжали все, кто мог — учителя, районные партийно-хозяйственные работники. Моя старшая сестра Паша собиралась ехать с учителями, им была выделена машина, но мать, узнав об этом, запретила ей уезжать. Я эти дни редко бывал дома, а поэтому как следует воздействовать на мать и сестер своих не мог, так они и остались в поселке к приходу немцев.

10 июля 1941 года большинство бойцов нашего батальона получили повестки о призыве в Красную Армию. Мне повестки не было. Я побежал в военкомат узнать, почему мне нет повестки, когда почти всем моим товарищам их вручили. Военком мне ответил, что повестки выданы всем, кому исполнилось 18 лет, а мне будет 18 только через полгода. Тогда я попросил, чтобы меня зачислили в порядке исключения, но мне отказали. Затем меня пригласили в райком комсомола, там мне сказали, что с приходом немцев в районе будет организован партизанский отряд, поэтому и здесь нужны будут люди, но я сказал, что я хочу только в армию и здесь оставаться не буду. Секретарь позвонил в военкомат и спросил, как со мной поступить, военком ответил, что если ему уж так хочется, то пусть уходит в армию вместе со всеми. Я побежал домой и сказал матери, что ухожу в армию, она заплакала и сказала, берут ведь только восемнадцатилетних. Я ей тогда соврал, что получил повестку и завтра ухожу. Она стала со слезами на глазах собирать меня в дорогу. Сборы были короткими. Надел я на себя все, что у меня было лучшее: рубашку защитного цвета, брюки клеш и отцовские хромовые сапоги. Из мешка сделал заплечную торбу, вложил туда большую круглую буханку хлеба, большой кусок сала, соль, курицу, которую мне с вечера мать отварила, полотенце, мыло, забрал все свои документы, попрощался с сестрами и мамой, еще раз убедительно просил ее, пока еще не поздно, уезжать, и вышел на улицу. На крыльце сидел дедушка, он меня обнял, поцеловал и так сильно заплакал, никогда ранее я не видел его плачущим. Сквозь слезы он мне сказал, чтобы я бил гадов и берег себя и что чувствует он: больше мы уже не увидимся. Мне стало так тяжело на душе, я вырвался из его объятий и пошел вдоль огорода к роще, где в здании средней школы находился пункт сбора призывников. Провожали меня и моих товарищей мои сестренки Фаина и Маня, их подруга Рая Банькова, Катя Царева и многие другие девчата. По дороге мы пели песни: «Дан приказ ему на запад», «Танкисты» и другие. В здании школы уже было людно, прибыло много призывников и особенно много провожающих. Под вечер всех построили, проверили по списку. Меня в списке не оказалось. Я подошел к офицеру военкомата и сказал, что мне военком разрешил идти вместе со всеми, поэтому он должен меня вписать в список. Ничего не говоря, он внес меня в список. На ночь мы разместились на полу, на партах, кто где мог. С родными и знакомыми договорились встретиться утром. Когда мы будем уходить, никто толком не знал. На рассвете 12 июля нас подняли, построили, и мы двинулись в сторону ст. Починок. С родными мы больше не виделись. Так начался наш 300-километровый марш к Медыни. Дороги, по которым мы шли, были забиты эвакуированными людьми, скотом, машинами и повозками. Все было в движении. Стояли жаркие солнечные дни, созревали хлеба. От духоты и облаков пыли было трудно дышать. Немецкие самолеты, как коршуны, набрасывались на беззащитных людей, заходили на бреющем полете вдоль колонны, сбрасывали бомбы, расстреливали все живое из пулеметов и безнаказанно уходили. На некоторое время все разбегались, на дороге оставались только убитые и раненые люди, лошади, скот, затем все снова выходили на дорогу, и движение продолжалось. По мере продвижения на восток количество беженцев на дорогах сокращалось. Многие оседали в деревнях, а многие расходились по разным дорогам. Вопреки логике, мы ночью отдыхали, а днем, как мишени для немецких летчиков, продолжали движение. В придорожных деревнях Смоленщины население к нам относилось по-разному. Одни поили молоком, хлеб с салом выносили, а были и такие, которые даже водички попить не давали, смотрели враждебно. На одном из ночных привалов, после третьего дня пути, ко мне подошел Шурка Чехиркин, мой знакомый, отец его был членом нашего колхоза, жили они в д. Дудино, и сказал, что многие ребята собираются уходить по домам, мол, все равно нас всех перебьют, вон, мол, как их авиация все мешает с землей, и предложил мне составить компанию. Я удивился, а затем и возмутился, говорю ему: «Ты что? Это же дезертирство». Он сказал, что со мной и пошутить нельзя, и ушел. Утром мы не досчитались 12 человек наших односельчан. Ушли домой Чехиркин, Шенделеев, Михеенков и другие. Представитель военкомата был возмущен, да и мы все были поражены их поступком. Больше мы в населенных пунктах не ночевали, привалы устраивали в лесах и перелесках. 18 или 19 июля мы прибыли к месту назначения на ст. Медынь. Недалеко от Медыни был большой лес, в нем тогда сосредоточились десятки тысяч юношей, призванных в Красную Армию, ждали дальнейших распоряжений. У нас уже создалась своя группа. В нее входили, кроме меня, мои хорошие товарищи Ваня Колдунов, Матвей Райцин, Илья Лидерман и другие. Мы старались быть вместе и решили не разлучаться. Под Медынью мы пробыли двое суток, оттуда колоннами призывники направлялись в разные направления. Наша колонна, более 1000 человек была направлена в город Калугу. Немцам стало известно о скоплении людей в медынских лесах, и они чаще совершали налеты. В одном из таких налетов из нашего отряда погибло 4 человека, многие получили ранения. Может быть, это и вынудило начальство ускорить отправку допризывников в части. К Калуге мы подошли на рассвете 23 июля 1941 года. На подступах к месту через реку Оку скопилось огромное количество людей, машин, лошадей. И беженцы, и военные, и мы подошли близко. Мост охранялся, и в город никого не пускали. Мы расположились недалеко от моста и ждали, когда будет разрешено войти в город. Прошло 2 часа. Ярче стало светить солнце. Вдруг из-за леса показались самолеты с крестами на плоскостях. Толпа словно ахнула, все пришло в движение. Лавина хлынула к мосту, опрокинули часовых и двинулись в город, остальные начали разбегаться в стороны. А самолеты сделали круг над городом и стали пикировать мост. Бомбы падали в воду и поднимали столбы воды. Второй заход немцы сделали по толпе на нашем берегу, выбросили две бомбы и прошлись очередью из пулеметов. Я не могу описать результаты бомбежки. Это было что-то ужасное, месиво земли и трупов, крики и стоны. После этого захода самолеты улетели (их было всего два). Мы вместе со всеми стали пробиваться к мосту. Наконец мы оказались в городе. На противоположном берегу нас ждали, вдоль улицы стояли офицеры разных частей, которые набирали в свои части призывников. Когда мы группой перешли мост, нас встретил офицер-танкист и спросил — желаем ли мы служить в танковой части? Мы согласились. Он направил нас в один из дворов, там нас собралось человек 200. Затем нас повели в баню, остригли, обмундировали, накормили и вечером, переправив вновь через тот же мост на западный берег, направили в летний лагерь танковой части, расположенный километрах в 8 от г. Калуги на берегу реки Оки. Так, 23 июля 1941 года мы впервые надели военную форму. Нам выдали добротное обмундирование, кожаные и яловые сапоги, пилотки и шинели. Разместили нас в летних палатках. Утром нас распределили по взводам и отделениям. Я был назначен вторым номером ручного пулемета третьего отделения третьего взвода. Так как распределение по подразделениям производилось в зависимости от роста, мои друзья попали в другие взводы и другие отделения. Я стал солдатом Красной Армии, но еще не полноценным, ведь к Присяге нас еще не приводили.