Леонид Васильев - Проблемы генезиса китайского государства

Прежде всего, каждое из царств, как больших, так и малых, уже с VIII в. до н. э. было и соответственно воспринимало себя не только автономным, но и политически самостоятельным, независимым образованием. Сакрально-ритуальная связь всех их с чжоуским ваном продолжала существовать, причем не только в силу традиции, но и по соображениям политической выгоды и целесообразности (она в конечном счете символизировала и даже в известной мере цементировала этнополитическое единство «срединных государств» перед лицом остального мира), но эта связь не была обременительной и, по меткому сравнению Р. Уолкера, была аналогична той, которую имели государи средневековой Европы с римским папой [258а, с. XI]. Гораздо более существенной и ощутимой была зависимость царств от сильнейшего из них, правитель которого осуществлял функции гегемона: в некоторых работах, например в классическом труде А. Масперо «Древний Китай», вся история чжоуского Китая периода Чуньцю излагается сквозь призму господства гегемонов [211, с. 298—358]. Однако даже столь ощутимая зависимость не мешала тому, что самостоятельность и даже суверенность царств в принципе были вне сомнения, по меньшей мере до тех пор, пока небольшое царство или мелкое княжество (именно последние преобладали, среди самостоятельных политических образований Чуньцю) могло себе это позволить.

Известно, например, что дипломатические контакты, осуществлявшиеся через территорию третьих царств или княжеств, необходимо было заранее согласовывать с их правителями. Это правило считалось незыблемой нормой, и когда в 595 г. до н. э. (14 г. Сюань-гуна) могущественное Чу, послав посла через Сун в Ци, демонстративно нарушило его, в Сун такие действия были восприняты как ультиматум: казнить посла означало навлечь беду со стороны Чу, пропустить его без заранее полученного разрешения — признать себя зависимым от Чу, т. е. потерять лицо, лишиться достоинства суверенного государства. Сунцы выбрали первый вариант, непоколебавшись казнить чуского посла даже перед угрозой собственной гибели [313, т. 29, с. 959; 187, т. 5, с. 324]. Давление более сильного соседа тоже рассматривалось как недопустимое для суверенного государства: когда в 523 г. до н. э. (19 г. Чжао-гуна) царство Цзинь попыталось было вмешаться в выбор преемника умершего сановника царства Чжэн (его преемником из-за малолетства сына, мать которого была из Цзинь, стал по решению старших клана его дядя), его домогательства были решительно отвергнуты. Обосновывая такое решение, влиятельный министр Цзы Чань сказал правителю, что, если уступить Цзинь и позволить ему вмешиваться в дела Чжэн, царство потеряет свою независимость [313, т. 31, с. 1965; 187, т. 5, с. 675]. Это была не просто поза: правители царств и княжеств хорошо понимали, что любая уступка в сфере суверенитета — начало конца. Только твердость в сочетании с искусным политическим лавированием, умелой дипломатической игрой на противоречиях сильных соседей могла дать им шанс выжить.

Болезненная реакция на ущемление суверенитета подтверждалась и подкреплялась строгим ритуалом в системе взаимоотношений царств друг с другом, начиная со взаимных визитов правителей, торжественных церемоний при ведении матримониальных, политических или иных переговоров и кончая четко расписанными правилами приема послов, о чем немало данных в «Цзо чжуань» и особенно в «И ли» [187, т. 5, с. 239; 278, гл.4, 9 и др.; 248а, т. 1, с. 189—287]. Параллельно в рамках царств и княжеств рос патриотизм. Жители прежде гетерогенных раннечжоуских уделов давно уже привыкли мыслить себя представителями своего царства и соответственно именоваться: устойчивые сочетания типа «человек из Лу», «жители Сун» и тому подобные были нормой в период Чуньцю. И это была не просто самоидентификация. Рассказы «Цзо чжуань» и «Го юй» полны примеров готовности стоять за свое царство, умереть за правителя, что, впрочем, никак не исключало ожесточенных внутренних феодально-междоусобных распрей.

Анализируя источники внутренней силы каждого из царств, Р. Уолкер выделил несколько основных: географическое положение, экономические потенции, населенность, развитие торговых и дипломатических связей, внутреннюю сплоченность и умение найти союзников, искусное управление (лидерство), включая обеспечение необходимой информацией, умение тонко учитывать баланс сил и, наконец, военную силу, которая в VII и особенно в VI в. до н. э. измерялась обычно сотнями, а то и несколькими тысячами боевых колесниц, каждая из которых предполагала наличие нескольких десятков пехотинцев [258а, с. 41—58]. Разумеется, подобные как объективные, так и субъективные факторы были в разных царствах весьма неодинаковыми, что и обусловило динамику эволюции, т. е. последовательное усиление одних за счет поглощения других.

Заметное разрастание ведущих царств означало постоянное усложнение их внутренней структуры. Похоже на то, что уже в VIII в. каждое из ведущих царств чжоуского Китая было более густонаселенным и являло собой более сложную систему внутренних клановых, административных и политических связей, нежели Чжоу в целом в первые десятилетия после победы над Шан-Инь. Естественно, это не могло не сказаться и на характере власти, формах административного устройства. В принципе в царствах копировалась администрация Западного Чжоу. Но появлялись также и некоторые новые черты и признаки.

Как и в западночжоуской центральной администрации, во главе пирамиды власти в царстве стоял правитель, чаще всего именовавшийся терминами гун или хоу (разница между этими терминами, по табелю о рангах призванная подчеркнуть соотносительную важность той или иной правящей линии, на деле, особенно в условиях VII—VI вв. до н. э., значения не имела)._ Правители царства на раннем этапе эволюции, когда вчерашние уделы трансформировались в крепкие самостоятельные государства (IX—VIII вв. до н. э.), имели достаточно большую власть и по мере упадка Чжоу присваивали себе все больше прерогатив, до того бывших исключительным достоянием вана,— начиная с права давать уделы. Однако как только практика создания уделов в рамках новых царств достигла некоторых успехов и на их внутриполитической арене появились удельные аристократы, доходы, сила и влияние которых подчас были сравнимы с тем, чем располагал правитель, ситуация стала изменяться. Рядом с правителем у рычагов власти появились советники-министры, сановники-цины, каждый из которых обычно представлял тот или иной удел и в зависимости от его мощи претендовал на соответствующую долю реальной власти в царстве. И хотя, как упоминалось, в конечном счете многое зависело от конкретных обстоятельств, общей нормой с VIII и тем более в VII— VI вв. до н. э. стало постепенное ослабление, а то и деградация власти правителя. Все большая доля ее стала сосредоточиваться в руках всесильных министров-сановников, т. е. стоявших во главе мощных уделов-кланов типа цзун-цзу советников-цинов. Эту форму соучастия в отправлении власти и деления ее Р. Уолкер назвал олигархией [258а, с. 59].