Андрей Франц - Беспредел и Тирания. Историко-политические этюды о преступлении и наказании

Никакой другой человеческий тип и не может стать строителем Левиафана. Удивительная гибкость Людовика, способность быстро восстанавливаться после поражений, его невероятно изворотливый ум, его настойчивость и неразборчивость в достижении целей, его жестокость к врагам, все это имело один энергетический источник — волю к власти. Только такой человек мог сказать — и не в полемическом запале, а выдавая сокровенное — "Это я — Франция!"

Естественным следствием этой всепоглощающей страсти была ненависть и отвращение к аристократии. Ведь кто такой аристократ? Это человек, властвующий по-праву . По праву лучшего . Мы ведь с вами не забыли, что аристократы — это лучшие люди ? И именно поэтому обладают властью. Так вот, для настоящего тирана нет, и не может быть никаких лучших людей ! Равно, как и никаких прав на власть. Ибо власть может быть только его и никого другого. Любая власть может истекать лишь от него и делегироваться другим людям лишь от его имени. Какая-либо власть по-праву , это прямой вызов! Нет уж, если власть, то только "Именем короля"!

Поэтому аристократы для Людовика — не соперники и не конкуренты . Ведь соперничество и конкуренция — это отношения внутри аристократии. Это отношения между равными. Но никто не может быть равен королю! Аристократия — это то, чего, по идее, вообще не должно было бы быть на свете. Явный недосмотр Провидения. Король категорически отказывается принадлежать к этому сословию. Он всеми фибрами души вне его. Для Людовика аристократия — нечто, оскорбительное, отвратительное самим фактом своего существования. Это уже неприязнь на уровне личностной фобии.

Любая рыцарственность, как комплекс моральных и эстетических ценностей, созданных аристократией за семь столетий своего предшествующего развития, для Людовика в лучшем случае смешна. И он не упускает случая поиздеваться над ней. Тимофей Николаевич Грановский [240] в своих лекциях рассказывал о весьма характерном случае.

Будучи вообще небольшим поклонником рыцарских турниров, один из них, устроенный Филиппом Бургундским молодой дофин наблюдал с неожиданным вниманием и интересом. Особенно его веселили успехи неизвестного рыцаря, который — один за одним — выбивал рыцарей из седла и жестоко избивал в поединках на мечах. Как выяснилось позднее, это был специально подосланный Людовиком мясник, обладающий удивительной физической силой и прекрасно поставленным ударом [241].

Всем, чем только мог, основатель французского абсолютизма демонстрировал, что он не принадлежит к сословию аристократов. Он не желал быть всего лишь первым среди равных. Нет, только — единственным!

Первым символом отторжения себя от аристократии становится для Людовика одежда. Она фрондирующее буржуазна. Когда молодой Людовик въезжает в Париж для того, чтобы после смерти отца вступить на престол, парижане в растерянности. Сопровождающий дофина герцог Карл Бургундский привлекает взгляд и выглядит воистину по-королевски. Но где же сам будущий король? Неужели — вот этот, одетый, как купец средней руки, и совершенно теряющийся в толпе блестящих кавалеров, мужчина?

Да, это именно он. Хоть так, хоть костюмом, но отгородиться от ненавистной ему аристократии.

Вторым после одежды инструментом отчуждения от аристократии становится поведение и речь. В превосходном романе Вальтера Скотта "Квентин Дорвард" Людовик XI представляется главному герою дядюшкой Пьером, купцом.

— "Меня зовут дядюшка Пьер. За титулом я не гонюсь, потому что человек я простой и живу скромно, довольствуясь небольшим доходом".

Да и при дальнейшем знакомстве максимум, на что оказалась способна фантазия главного героя, это представить своего собеседника "синдиком или, возможно, членом магистрата города Тура".

Это действительно был "король среднего сословия", — как характеризует его манеры и поведение Тимофей Николаевич Грановский [242]. Аналогичную мысль высказывает А. А. Васильев, цитируя мемуары Филиппа де Коммина: "Было видно сразу, что новый король будет королем простого народа, а не королем вельмож" [243].

Правда, в считающемся классическом переводе "Мемуаров" Ю. П. Малинина эта мысль выражена несколько иначе: "Он был, естественно, другом людей невысокого положения и врагом всех могущественных" [244]. Но суть, я полагаю, и там, и там передана достаточно прозрачно. Он действительно был врагом всех могущественных. И, хотя бы поэтому — другом людей невысокого положения.

Это, пожалуй, универсальная характеристика любой тирании , начиная с афинского Писистрата и заканчивая тиранами ХХ века. Ибо тирания — как принципиальный антиаристократизм — неизбежно и вынужденно тянется к противоположному полюсу, к народу. Наполеон, Муссолнини, Гитлер, Сталин — независимо от того, как мы оцениваем их деятельность — и психологически, и поведенчески были именно таковы. Глубоко антиаристократичны и внутренне народны. Как и положено всем тиранам .

— Так уж и всем, усомнится тут вдумчивый читатель. — А как же, например, Пиночет? Вот уж где меньше всего народности.

— А вы хоть раз слышали, чтобы кто-то "из приличного общества" назвал его тираном? — отвечу я вопросом на вопрос. И ведь это действительно фигура из совершенно другого социального ряда. Из другой социальной обоймы. Его, скорее, можно причислить к военным диктаторам, выступающим от имени аристократии для "усмирения взбунтовавшейся черни". Весьма, кстати, почтенная фигура в аристократической системе ценностей.

В римской истории точнейшим аналогом Пиночета является Сулла. Сулланский террор — это террор, направленный против "популяров", плебейской партии эпохи гражданских войн. Если его оппонент Марий — это пусть и очень неумелый, но все же тиран , опирающийся на поддержку народа, то Сулла — типичнейший "усмиритель черни". Они антиподы. Они по разному дышат, мыслят и чувствуют. Они даже эстетически — полная противоположность. По-народному простоватый "старый солдат" Марий и ценитель литературы, музыки, театра, изящно-утонченный гедонист Сулла.

Кстати, характерной чертой "усмирителей" является отсутствие ярко выраженной воли к власти. Они действуют от имени аристократии и для аристократии — в ее моральном и правовом поле. И после успешного подавления "черни" легко уступают власть гражданскому правительству, сформированному все той же аристократией. Пример Суллы, и пример Пиночета — тому наглядное подтверждение. Им тоже, по своему, "за Державу обидно". Вот только "державой" для них является исключительно аристократически устроенный жизненный уклад.

Так вот, возвращаясь к Людовику — он бесконечно далек от аристократии. Это не Сулла и не Пиночет. Противопоставляя себя аристократии, Людовик не имеет иного выхода, кроме как "рядиться в тогу народа". Ведь других-то тог попросту нет. Или аристократия, или народ. Третьего не дано. И со всем пылом своей неординарной личности, рожденный в королевской опочивальне Людовик "рядится под народ". Да так, что не только Станиславский, но и он сам, наедине с собой мог бы сказать: "Верю!"