Джон Робертс - Мировая история

Внутренняя деформация не ограничивалась новыми государствами. Двум великим династическим державам России и Австро-Венгрии тоже угрожали серьезные внутренние проблемы; точнее всех остальных государств они подходили под предположение эпохи Священного союза о том, что власти служат естественными оппонентами своих подданных. Однако обе державы пережили великие перемены, шедшие вразрез с видимой преемственностью. Монархия Габсбургов в своей новой форме сама по себе служила творением успешного национализма, национализма мадьярского. На заре XX века наблюдались признаки того, что в будущем держать две половинки этой монархии вместе станет все труднее без доведения остальных проживающих внутри ее наций до предела терпения. Более того, индустриализация здесь (в Богемии и Австрии) тоже начинала добавлять новые деформации к уже имевшимся. Россию, как уже указывалось, буквально взорвало политической революцией 1905 года, и эта держава переживала глубокие изменения. Самодержавие и террор разрушили либеральные посулы реформ императора Александра II, но они не предотвратили начала ускоренного индустриального роста к концу 1800-х годов. Так начиналась экономическая революция, важной предпосылкой которой послужило великое раскрепощение народа. В ход пошли политические меры, предназначенные для отъема зерна у крестьян в качестве товара на вывоз за рубеж ради обслуживания зарубежных займов.

С приходом XX века в России наконец-то начинается демонстрация устойчивых темпов экономического прогресса. Количественные показатели пока восхищения не вызывали: в 1910 году в России выпускалось меньше трети чугуна по сравнению с Великобританией и всего лишь четверть объема стали от производимой Германией. Зато эти объемы удалось получить за счет очень высоких темпов роста. Быть может, более важным представлялось то, что к 1914 году появились надежды на то, что сельское хозяйство в этой стране наконец-то преодолеет рубеж и начнет давать урожаи зерна, которые будут увеличиваться быстрее народонаселения. Настойчивое усилие предпринял один из министров, решивший создать в России сословие зажиточных единоличников-хуторян, своекорыстие которых связывалось с подъемом отдачи от своих наделов через устранение последних пут, связывавших личную инициативу условиями отмены крепостного права. При этом приходилось преодолевать огромную отсталость. Даже в 1914 году меньше 10 процентов русских людей жило в городах и всего лишь 3 миллиона из общего населения, превышавшего 150 миллионов человек, работало на индустриальных предприятиях. Угрожающие размеры для прогресса России принимала расходная его часть. Россия могла выглядеть потенциальным гигантом, но путь ее к прогрессу все еще осложняли врожденные увечья. Ее система самодержавия была не приспособлена к толковому управлению подданными, реформированию не поддавалась и становилась непреодолимой преградой для всех без исключения перемен (хотя монарху в 1905 году пришлось пойти на конституционные уступки). Общий уровень культуры населения России в Европе считали низким и бесперспективным; индустриализация требует повышенной грамоты народа, и в этой связи возникали новые деформации. Либералы авторитетом не пользовались; традиции террора и абсолютизма признавались всеми. Россия к тому же все еще зависела от иноземных поставщиков капитала, в которых очень нуждалась.

Основная масса заемного капитала поступала в Россию от ее союзника в лице Франции. Вместе с Соединенным Королевством и Италией эта Третья республика демонстрировала среди великих держав Европы либеральные и конституционные принципы. Консервативная в социальном плане Франция вразрез с интеллектуальной живостью ее граждан не могла избавиться от слабости, которую сознавал ее народ и чувствовал себя от этого неуютно. В известной степени искусственно поддерживавшаяся нестабильность считалась делом непримиримых политиков; вместе с тем свою лепту вносили и те, кто пытался напоминать о революционной традиции с краснобайством ее активистов. При этом движение трудящихся оставалось в зачаточном состоянии. Франция двигалась к индустриализации очень медленно, и, надо сказать, режим в этой республике выглядел таким же устойчивым, как в остальных странах Европы, только замедленное индустриальное развитие указывало на очередной изъян, о котором сами французы прекрасно знали, – на их военную немощь. События 1870 года показали, что французы не в силах самостоятельно разгромить немецкую армию. С тех пор неравенство в положении двух этих стран только увеличилось в пользу Германии. Франция еще больше отстала от Германии по численности вооруженных сил и по степени экономического развития тоже уступала своему соседу. Перед самым 1914 годом во Франции поднимали на-гора в шесть раз меньше угля, чем в Германии, выплавляли в три раза меньше чугуна и варили в четыре раза меньше стали. Если гипотетически вернуться в 1870 год, французы знали, что им требуются союзники.

В 1900 году по ту сторону пролива Ла-Манш смотреть было не на кого. Причина тут колониальная; Франция (по примеру России) вступила в болезненный конфликт с Соединенным Королевством в огромном количестве мест на планете, где просматривались британские интересы. На протяжении длительного времени власти Соединенного Королевства изыскивали возможности для того, чтобы не связываться с остальными европейцами; в этом состояла их сильная сторона, но головную боль доставляли внутренние беды. Эту первую индустриальную страну к тому же больше остальных европейских держав тревожили волнения трудящихся и к тому же нарастающая неясность в связи с относительной силой тех же трудящихся. К 1900 году кое-кто из британских предпринимателей увидел в немцах своих главных соперников; существовала масса признаков того, что в области техники и производственных приемов немецкая промышленность намного превосходила британскую индустрию. Прежние истины начали сдавать свои позиции; сомнению подверглась законность свободной торговли как таковой. Речь зашла даже о признаках, проявлявшихся в ярости жителей Ольстера и суфражисток, в озлобленной борьбе вокруг социального законодательства, когда представители палаты лордов всеми силами отстаивали интересы богатых, того, что угроза могла нависнуть над самим парламентаризмом. Давно пропало ощущение устойчивого всеобщего согласия вокруг политики середины Викторианской эпохи. Тем не менее сохранялась обнадеживающая прочность британских государственных атрибутов и политических привычек. Парламентская монархия смогла пережить масштабные изменения, произошедшие с 1832 года, и сомневаться в ее потенциале причин не было.