Джон Робертс - Мировая история

Даже до 1914 года наука произвела достаточное воздействие, чтобы оправдать вывод о том, что от нее самой пошла собственная мифология. В текущем контексте слово «мифология» подразумевает отнюдь не фантазии или вымысел. Она просто представляется удобным способом привлечения внимания к тому факту, что наука, обширная часть ее умозаключений, несомненно подтвержденных экспериментом и потому «верных», к тому же начинает выступать в качестве силы, формирующей мировоззрение человека точно так же, как великие религии формировали человеческое мировоззрение в прошлом. Мифология, можно сказать, приобрела важность большую, чем метод для исследования природы. К тому же считалось, что она должна показать путь к ответу на метафизические вопросы, к целям, к которым должны стремиться люди, к стандартам, по которым им следует определять свое поведение. Прежде всего она представляла собой всепроникающее влияние на формирование общественных отношений. Все это конечно же не имело никакой внутренней или необходимой связи с наукой как объектом овладения учеными. Но развязка по большому счету заключалась в появлении цивилизации, верхушка которой, кроме рудиментарной ее части, не располагала никакой доминантной религиозной верой или так называемыми трансцендентными (запредельными) идеалами. Получилась цивилизация, стержень которой лежит в вере (выраженной зачастую в несформулированном виде) в то, что можно сделать, обуздав природу. Навязвалась идея, будто неразрешимых проблем не существует. Достаточно наличия ресурсов в виде интеллекта и денег; в данном случае речь можно было вести о чем-то еще не познанном, а не о собственно таинственном в мире. Многие ученые отступили, добравшись до такого умозаключения. Далеко не все его последствия на тот момент были в достаточной мере осознаны. Но на данном предположении в настоящее время держится господствующее мировоззрение, и сформировалось оно перед 1914 годом.

Веру в науку в ее грубейшей форме назвали «наукообразием», но очень немного народу могло ясно разбираться в этом в отсутствие квалификации как таковой даже в конце XIX века, когда наукообразие достигло максимального расцвета. В равной степени убедительные свидетельства престижа научного метода тем не менее предоставлены желанием, проявленным интеллектуалами, применявшими его за пределами естественных наук. Один из самых ранних примеров можно обнаружить в желании основать «общественные науки», которое наблюдается у прагматичных последователей английского реформатора и интеллектуала Иеремии Бентама, надеявшегося построить управление обществом на использовании принципов того, что люди реагировали на удовольствие и боль. Причем удовольствие следовало доводить до максимального предела, а боль – до минимального. В XIX веке имя науке об обществе – социологии дал французский философ Огюст Конт; а К. Маркса на его похоронах назвали своеобразным ее «Дарвином». Эти (и многие другие) попытки подражания естественным наукам продолжались на основе поиска общих якобы механических законов; то, что специалисты в области естественных наук в тот момент отказывались от поиска таких законов, значения не имеет, о престиже научной модели свидетельствовал сам поиск.

Как это ни парадоксально, наука к 1914 году способствовала появлению неясного ощущения деформации в европейской цивилизации. Это наиболее наглядно проявилось в проблемах, возникших в лоне традиционной религии, но более тонким манером; в предопределенностях, таких как те, что многие мыслители вывели из размышлений о Дарвине, или через релятивизм, предложенный специалистами по антропологии или исследованию человеческого разума, ученые сами убили уверенность в ценности объективности и рациональности, которая была так важна для них начиная с XVIII века. К 1914 году появились признаки того, что либеральная, рациональная, просвещенная Европа подверглась деформации точно такой же, как Европа традиционная, религиозная и консервативная.

Не следует чересчур отдаваться сомнениям. В начале XX века не приходилось сомневаться в том, что Европа, притом что кто-то из европейцев проявлял скепсис или страх по поводу ее будущего, останется центром мировых отношений, сосредоточением величайшей политической власти на земном шаре и континентом, на котором будут определяться судьбы человечества. С дипломатической и политической точки зрения европейские государственные деятели могли по большому счету игнорировать интересы населения остального мира, кроме Западного полушария, где еще одна страна европейского происхождения – Соединенные Штаты Америки – играла главную роль. А в Восточной Азии обращала на себя внимание европейцев Япония, и американцы вынашивали там свои интересы, уважения которых они могли бы потребовать в любой момент от всех остальных игроков на мировой арене. Именно их отношения друг с другом занимали практически всех европейских государственных деятелей в 1900 году; для большинства из них ничего иного столь же важного не находилось.

Европейским государствам успешно удавалось предотвращать крупные войны с 1870 года, однако можно привести политические свидетельства того, что международная ситуация после 1900 года тем не менее все более опасно утрачивала стабильность. Например, в некоторых крупных государствах сохранялись глубокие внутренние проблемы, чреватые внешними проявлениями. При всем огромном различии между ними объединенная Германия и объединенная Италия представляли собой новые государства; 40 лет назад этих государств вообще не существовало, и поэтому их правители особенно ревностно относились к сеющим внутренние распри силам и, соответственно, склонялись к поощрению шовинистических настроений. Кое-кто из предводителей Италии решились на катастрофические колониальные авантюры, чем подпитывали подозрительность и враждебность в отношении Австро-Венгрии (формального союзника Италии, но владельца территорий, все еще считавшихся итальянцами «временно оккупированными»), и в конечном счете в 1911 году ввергли свою страну в войну с Турцией. Германии принадлежало преимущество в виде громадных промышленных и экономических достижений, но после отправки в отставку осторожного Отто Бисмарка внешняя политика этой страны проводилась с оглядкой на приобретение неосязаемых и скользких наград в виде уважения и престижа – «места под солнцем», как оценил их кое-кто из немцев. Германии к тому же предстояло пережить последствия индустриализации. Новые хозяйственные и общественные силы, порожденные ею, становилось все сложнее примирять с консервативным характером конституции Германии, в которой придавалось столько веса в правительстве полуфеодальной аграрной аристократии.