Банеш Хофман - Альберт Эйнштейн. ТВОРЕЦ И БУНТАРЬ.

Что же за человек обратился к Ньютону сквозь века? Человек чрезвычайно простой и скромный, с широко раскрытыми от удивления глазами ребенка. Присущее Эйнштейну ощущение таинственного и трагического явственно проступает сквозь строки письма, написанного бельгийской королеве-матери в 1939 г.:　

«Я благодарен судьбе за то, что она сделала жизнь волнующим переживанием, так что жизнь показалась осмысленной». «Показалась осмысленной» — и это говорит Эйнштейн.　

Но нельзя допускать, чтобы подобные мрачные мысли заслонили другое: чувство неподдельного веселья, которое находило у него выход в громогласном хохоте; его любовь к забавным механическим новинкам; готовность сочинять посредственные стишки; его озорство и лукавство. Например, посылая давнему другу свою фотографию, Эйнштейн написал следующие строки:　

Он был по своей натуре бунтарем, ему нравилось пренебрегать условностями. При первой возможности он одевался так, как ему было удобно, ничуть не заботясь о том, чтобы производить впечатление. Вообще все внешнее, не исключая и внешнего вида, не играло для Эйнштейна большой роли, скорее даже было лишними сложностями и обузой. Во всем Эйнштейн искал простоту. Наука была его страстью; другой его страстью была музыка. Сестра Эйнштейна рассказывает, что он, бывало, останавливался во время игры на скрипке и восклицал: «Ну, теперь я нашел!» Подразумевалось, что ему пришло в голову решение какой-то научной задачи. Скрипка, как и наука, была постоянным спутником Эйнштейна, сопровождавшим его во всех путешествиях. Чем бы он ни был занят, научные проблемы никогда не оставляли его.　

Как-то он помешивал чай и заметил, что чаинки собираются на дне в центре, а не по краям чашки. Он нашел этому объяснение, которое неожиданно связал с чем-то крайне далеким: изгибами русла рек. Когда Эйнштейн шел по песку, он с удивлением замечал нечто всем давно известное и не требующее размышлений: а именно, что мокрый песок служит плотной опорой для ног, тогда как сухой песок и песок в воде — нет. И этому Эйнштейн тоже нашел научное объяснение.　

Его отношение к музыке было таким же, как и его отношение к науке, — выше всего он ставил естественность и простоту прекрасного. Моцарт был его идеалом. Когда кто-то сказал ему, что Бетховен более великий композитор, Эйнштейн с этим не согласился. Он сказал, что музыка Бетховена создана, а вот музыка Моцарта настолько совершенна, что кажется, будто она всегда существовала во Вселенной и ожидала прихода Мастера, который открыл бы ее. И совсем по-другому поводу, рассуждая об опустошении, которое явится результатом ядерной войны, Эйнштейн сказал, что тогда люди больше не услышат Моцарта. На первый взгляд, это замечание крайне неуместно. А между тем — как еще всего несколькими словами столь глубоко выразить мысль о разрушении цивилизации?　

Всемирная слава была для Эйнштейна подарком судьбы, и он полагал священным своим долгом распорядиться этим подарком ко всеобщему благу. Он знал, какой огромный вес имело его имя. И он страстно высказывался в защиту свободы человека; его совесть не позволяла ему отказывать тем, кто обращался к нему за помощью.　

Об Эйнштейне ходит много анекдотов, раскрывающих человеческую сторону его натуры. Штраус рассказывает, что кошка Эйнштейна очень тяжело переносила дождливую погоду, и Эйнштейн, извиняясь, говорил ей: «Моя дорогая, знаю, что это плохо, но я действительно не знаю, как это выключить». А когда у кошки Штрауса появились котята, Эйнштейну очень захотелось посмотреть на них. А теперь пусть сам Штраус продолжит рассказ:　

«[Эйнштейн] пошел с нами, сделав крюк по дороге домой. Он смутился, увидев, что нашими соседями были сотрудники Института, и сказал: „Давайте пойдем побыстрее. Здесь так много людей, от чьих приглашений я отказался. Надеюсь, они не узнают, что я пришел навестить ваших котят“».　

У Эйнштейна был дар общения с людьми: все, кто приходил к нему, сразу же начинали чувствовать себя как дома, и не столько благодаря тому, что говорил хозяин, сколько в силу его отношения к ним. Ему не нужно было возвышаться над людьми; у него не было на то никакого желания. Со всеми он обращался как с равными, а его необыкновенная естественность и врожденная скромность не позволяли гостям даже почувствовать себя польщенными, ибо лесть явно даже не подразумевалась. Не было также ни следа снисходительности, которая так часто скрывается за заученным дружелюбием других. Он не был как все. У него были свои чисто человеческие слабости, но его величие было тем более заметно благодаря его простоте.　

Он просто и бесстрашно, как библейский пророк, высказывал свое мнение по вопросам общественной жизни, ибо был глубоко озабочен делами ближних. И все же он писал:　

«Страстный интерес к социальной справедливости и чувство социальной ответственности противоречили моему резкому предубеждению против сближения с людьми и человеческими коллективами. Я всегда был лошадью в одноконной упряжке и не отдавался всем сердцем своей стране, государству, кругу друзей, родным, семье. Все эти связи вызывали у меня тягу к одиночеству, и с годами стремление вырваться и замкнуться все возрастало».　

Он написал это в 1930 г. До самого конца его жизни ничего в этом плане не изменилось.　

Тем не менее Эйнштейн находил удовольствие не только в работе, но и в признании ее другими учеными. Когда Лондонское Королевское астрономическое общество наградило его в 1925 г. Золотой медалью, Эйнштейн писал:　

«Тому, кому удается найти идею, позволяющую проникнуть несколько глубже в вечную тайну природы, оказана великая милость. Кто при этом заслуживает еще признания, симпатии и авторитета у лучших людей своего времени, тот получает, пожалуй, большее счастье, чем может вынести человек».　

Он оставил нам и другие ключи к разгадке тайны своей внутренней сути, но пользоваться этими ключами мы можем, исходя лишь из собственного опыта, а не из опыта Эйнштейна. Он писал, например: «Самое прекрасное из доступного нам опыта — это таинственное. Это главное наше переживание; оно стоит у колыбели истинного искусства и истинной науки». Но даже если бы нам самим довелось узнать творческий экстаз художника или религиозного мистика, все равно мы могли бы лишь косвенно ощутить то, что чувствовал Эйнштейн. За его словами кроется исключительно его собственный трансцендентальный опыт. Эйнштейн был художником в душе, однако сферой его творчества была наука. И он был одержимым человеком. Часто, когда им полностью овладевала какая-то идея, он продолжал работать до полного изнеможения. Если эта идея не поддавалась ему, он с диким упорством из года в год вновь и вновь возвращался к ней. Эйнштейн насмехался над теми, кто считал такую интеллектуальную работу неподдельной радостью; он говорил: «Кто знает, что это такое, тот не мчится сюда во весь опор».