Лев Вершинин - Дорога без конца (без иллюстраций)

Чужая душа потемки, но можно понять, до чего довели Мвангу, если он, такой осторожный, бежав от немцев, где жил в полной безопасности и комфорте, направился в лагерь человека, которому сделал много зла и который публично называл его «грязью». Он, правда, как мы знаем, писал Кабареге, но ответа не получил, да письмо, как выяснилось, и не дошло до адресата, так что явление его оказалось классическим «сюрпрайз», только без намека на комичность, и не на шутку удивленный омукама, предательства не прощавший никогда, оказался перед нелегким выбором: прогнать или простить.

Сцена, как описывает ее очевидец, разыгралась классически шекспировская: выслушав экс-кабаку, Кабарега «взял гостя за уши и несколько долгих мгновений смотрел ему в глаза, проверяя, не отведет ли взгляд», а когда Мванга взгляда не отвел, обнял его и сказал: «Верю. Присядь и поешь, сынок». При этом, - сей любопытный момент поминают все исследователи, от Льюиса и Кивануки до Пегушева и Балезина, - один из «ясновидцев» Кабареги в этот момент, впав в транс, сделал пророчество: «Вас ждет слава, но вы не победите. И не будете убиты. Судьба ваша будет одинакова, но умрете вы не в один день», но, думаю, особого внимания на это лидеры не обратили. Мистика мистикой, но у них было, о чем думать, а главное, было что делать.

Явление «настоящего кабаки», которого Буганду ждала, взметнуло страну на дыбы. С точки зрения «люкико» и генерал-губернатора, Мванга, конечно, был «мятежником» и «государственным преступником», но широкие народные массы полагали иначе, на все разъяснения отвечая вопросом: «Но как мог кабака восстать против самого себя?», а когда им говорили, что кабака смещен, удивлялись еще больше: «Но почему тогда не собрали людей, не обвинили открыто, не дали слово?», и в рамках законов Буганды чиновникам крыть было нечем, так что, по свидетельству одного из колониальных клерков, «Теперь, когда Мванга с ним, весь народ по обе стороны границы настроен враждебно, все – сторонники Кабареги».

Очень скоро на зов кабаки пришли люди, не менее двух, а то и более того, тысяч, - и это были только самые отчаянные. В целом же, шли шатания даже в армии, на которую Каггва не жалел денег; стойкость духа в полной мере сохранили только самые фанатичные протестанты. Зато католики шли валом, и родноверы, которых начали крестить насильно, тоже шли, а когда по стране пошел слух, - скорее всего, пущенный из лагеря повстанцев, - что Мванга читает Коран и подумывает о переходе в ислам, в его лагерь пошли и мусульмане, которым вообще жилось при новых порядках хуже некуда.

Англичане, конечно, старались что-то предпринимать, объявив амнистию всем, кто сложит оружие, — но в большинстве баганда все же стояли за кабаку, - а сам Мванга в «прелестных» письмах доказывал, что война, которую он ведет, идет вовсе не из-за религии, объясняя: «Я видел, что катикиро подчиняется не мне, а европейцам. И это мой катикиро? А не катикиро ли европейцев? Вот почему я ушел из своей страны», и гарантируя: «У нас нет недобрых чувств к религии как к таковой. Любому, будь то католик, или протестант, или мусульманин, даже верящему в духов, мы дадим полную свободу исповедания. Наш спор, таким образом, следует понимать как спор с чужаками, навязывающими нам свою волю».

При этом, судя по письмам, он не снимал с себя вины за случившееся: «Я был слаб, таким уж я родился. Но я сын Мутесы. Посылаю тебе, дорогой мой Какунгула, книгу, ее написал белый кабака, которого звали Цезарем. Мне до него далеко, но я хочу хотя бы умереть, как он. Мой погребальный костер — моя страна». В итоге, хотя верхушку бами, служившую англичанам сознательно, с прицелом на будущее, сагитировать так и не получилось, объединенные силы баганда и ньоро вскоре насчитывали уже шесть тысяч человек, а их операции охватили две трети территории протектората, нанеся правительственным войскам несколько очень болезненных ударов. Вплоть до захвата нескольких фортов, не говоря уж о полном контроле над коммуникациями.

Тем не менее, силы были несопоставимы, а после прибытия в Уганду колониальных частей из Индии, тем более, а когда летом 1898, купившись на обещания амнистии и премий, от союзников откололись «нубийцы», - 400 опытных солдат с «ремингтонами» и «максимом», ситуация стала вовсе скверной. Буньоро дымилось, возникли сложности с продовольствием, начались болезни, однако Кабарега держался стойко и люди, глядя на него, брали пример.

Зато Мванга, в течение всего периода боевых действий державшийся вполне достойно, пав духом, новь начал писать письма, теперь в Мвенго, жалуясь «Мы терпим ужасные бедствия. У нас нет больше сил», спрашивая «Что со мною будет, если я вернусь: базунгу убьют меня или простят?» и умоляя «Ответь мне поскорее». Ответил лично Каггва, сообщив, что переговорил с белыми и те велели передать, что убивать ни Мвангу, ни Кабарегу не будут, но «в любом случае сошлют на Занзибар или куда-нибудь дальше».

Узнав о таком решении, Кабарега заявил, что раз так, то, несмотря на недуг (у него болели глаза) будет сражаться, но не осудит Мвангу, если он уйдет, однако кабака, казалось, сломленный, внезапно сказал, что, хотя очень боится, но намерен разделить судьбу союзника. Весной 1899 года они с остатками воинства скрывались у народа ланги севернее озера Кьога, - и 9 апреля, близ деревушки Кангаи, по наводке какого-то ланги были выслежены, а после тяжелого боя взяты в плен сикхами подполковника Эватта. Как и предсказал за полтора года до того пророк, судьба их была одинакова: они проиграли, но не погибли в бою…

Что дальше? Дальше все очень обыкновенно. Согласно отчету Эббота, Мванга отстреливался до последнего патрона, а потом поднял руки вверх, Кабарега же, расстреляв боезапас, дрался прикладом, затем ножом, и схватить его смогли только тогда, когда он упал из-за потери крови. Пленнику оказали помощь, отвезли в Кампалу; в конце апреля, на суде, приговорившем обоих к бессрочной высылке из родных мест, омукама, как вспоминает судебный клерк, вел себя «удивительной гордо и достойно, своими ответами заставляя нас отводить глаза, и время от времени прикосновением ладони к плечу успокаивал горько плачущего Мвангу».

Затем обоих увезли на далекие Сейшелы, где они и жили, в Маэ, формально «под стражей», но не слишком стесненные условиями, потому что куда бежать с крохотного островка? Буньоро же, за годы войны выжженное и потерявшее три четверти населения, наказали, в пример всем, дабы не дерзали, от всей души. Страну лишили даже призрачной автономии, в отличие от Буганды, Торо и Нкоре-Анколе, она, в бесправном статусе «завоеванного королевства» стала дистриктом Северной провинции протектората, а формальным омукамой, не простив Китахимбве попытки бегства во «внутреннию монголию», его младшего брата, Духагу II, выросшего в плену и очень послушного. Просто для красоты, чтобы народ не слишком волновался.