Лев Вершинин - Дорога без конца (без иллюстраций)

Короче: общая нищета, вплоть до голода, дефолт. А тут еще, очень ко времени, страшное землетрясение, разрушившее Вальпараисо (церковь, ясен пень, оценила это, как «гнев Господень»), - и когда в такой ситуации войска на юге получили очередную партию дырявых сапог, в Консепсьоне рвануло: Рамон Фрейре, победитель Бенавидеса, повел армию на Сантьяго, прирастая по пути частями из других провинций, отрядами, посланными на подавление и дружинниками майоратов, занимая город за городом, и на его пути не встал никто, напротив, везде восставали и выметали власть из кабинетов, подчас и через окно.

28 января 1823 года занялось и в столице. Кабильдо абиерто, - по сути, «весь Сантьяго», - в относительно вежливом, но ультимативном тоне сделало Верховному предложение, от которого, учитывая, что гарнизон полностью поддержал, а полиция попряталась, было невозможно отказаться. В тот же день дон Бернардо, произнеся длинную путаную речь с обвинениями в адрес «наймитов испанского тирана», подал в отставку, сдал полномочия временной хунте и «добровольно» уехал в Перу, увозя с собой (его слова!) «три саквояжа, чистую совесть и обиду, но оставив веру в добродетель человечества».

Ну что ж. Можно сказать, как авторы «Очерков», «будучи представителем левых передовых кругов патриотических сил, объективно отражал интересы зарождавшейся буржуазии (еще, однако, не консолидировавшейся как класс), стремившейся к радикальным преобразованиям в экономической и политической жизни страны, к демократизации политического строя» (круто, да?), можно, как многие фанаты-биографы, «опередил время». А можно и «клокочущая пустота», - что, на мой взгляд, ближе к истине.

Итак, великий человек ко всеобщему облегчению пошел с вещами на выход, однако почти сразу пришло понимание, что облегчаться рано. Больше того, стало ясно, что не ясно ничего. Ибо государства фактически не было. Была разоренная дотла своей, но еще более чужой войной, которая, слава Богу, закончилась, - но после этого выяснилось, что Чили как таковая никого не интересует. То есть, какие-то клочья шерсти большие друзья, конечно, стригли, но в целом захолустье, впритык прижатое к Пасифику, всерьез осваивать который руки пока что ни у кого из взрослых не дошли, выпало из зоны внимания, его мелкие проблемы всем наскучили, и как жить дальше, следовало думать самим.

В такой ситуации, конечно, была и своя прелесть: как минимум, лет десять можно было дышать свободно, без удавки, как тот же Байрес, вокруг которого плелись интриги и ломались копья, а за десять лет можно многое придумать и многое сделать, если, конечно, уметь думать рационально и знать, что делать.

А вот с этим были серьезные проблемы. Притом, начиная с фундамента, ибо общественность до сих пор попросту не понимала, что такое политика, делясь, в лучшем случае, на carreristads и o'higginistas, то есть, фанатоов Карреры и О´Хиггинса, политические программы которых сводились, в основном, к тому, что «вот вернется Хосе Мигель, и заживем», или «дон Бернардо знает, как лучше».

Теперь, однако, Карреры не было вовсе, а О´Хиггинса все равно, что не было, и приходилось как-то определяться, формулируя некие интересы, вокруг которых можно сплотить ряды. В связи с чем, по ходу крикливых дискуссий как-то сами собой, очень быстро (буквально за две недели) сформировались группировки, имеющие нечто похожее на зародыши политического видения. Очень зыбкие, крайне неустойчивые, и всё таки. Ну и, естественно, тут же пошли стенка на стенку: pelucones против pipiolos.

Допуская, что не каждый из читающих сей текст достаточно искушен в мове Сервантеса, поясняю на пальцах: pelucones – от peluco (парик, бывший в ходу при испанцах, но вышедший из моды), а pipiolos – от pipio (трудно переводимая игра слов, но ближе всего к «болтунишкам» или, точнее, «свиристелкам»).

Первые – солидная публика, в основном, из людей «старого времени», втайне тоскующих по «старому режиму», не по испанцам, понятно, а по точным правилам и строгой иерархии (эти сочувствовали, скорее, покойному Каррере), и хотели они твердого порядка, такого, при котором безусловные права личности ограничиваются лишением личности права устраивать беспорядки во имя «святой свободы» без точных определений критериев.

Вторые, как правило, из числа homo novus, тоже «чистая публика» уровнем сильно ниже, - мелкие торговцы, интеллигенция etc, - «при царе» ничего из себя не представлявшие, но, крепко приподнявшись в годы войны, теперь считавшие себя ничем не хуже (их вполне устраивал бы беглый О’Хиггинс, если бы не его самодурство и некомпетентность), и в их прогрессивном понимании высшей ценностью была свобода личности и ее самовыражения, пусть даже от этого пострадал бы порядок.

Естественно, возникали и группы помельче, с теми или иными нюансами взглядов, но мелкота так или иначе примыкала к кому-то из «больших», время от времени то перебегая к оппонентам, то возвращаясь в лоно, - но их всерьез не принимал никто, и как бы то ни было, основным вопросом философии текущего момента стала тема, что первично: порядок во имя свободы или свобода во имя порядка. А уже отсюда постепенно прорисовывалась конкретика, и поскольку своего политического опыта было с гулькин нос, господа политики, ничтоже сумяшеся, обезьянничали с Байреса, где опыт было с горкой.

Ну и, следовательно, - «унитарии» (которые в париках, по нынешним понятиям, консерваторы) и «федералисты» (которые языком мелют, а если в близких нашему времени понятиях, то либералы). То есть, зеркальное отражение аргентинского расклада, в данном случае, вывернутого наизнаку, подкладкой наружу, пуговицами внутрь, - и тут, думается, не излагая подробно то, что до блеска вылизано в «ла-платском цикле», следует все же пояснить.

В Аргентине «унитариями», то есть, сторонниками жесткой вертикали, где центр отдает указания провинциям, были торговые тузы крупнейшего порта, Байреса, на три головы переросшего отсталую, бедную глубинку. Соответственно, «федералистами», борцами за максимальную автономию провинций, числили себя хозяева пампы с ее огромными стадами и патриархальными ценностями. И при этом, все провинции Аргентины, даже самые «дотационные», были все-таки во всех смыслах самостоятельными «квази-государствами», в принципе, способными уйти в свободный полет и жить самостоятельно.

В Чили все было совсем иначе. Тут и провинции были меньше, и в пространстве они не были так разнесены, и самодостаточности не имелось, - все города и регионы образовывали некий, как говорилось в СССР, «единый народнохозяйственный комплекс», а потому и для тенденций к сепаратизму и междоусобицам предпосылок не имелось. По сути, «свиристелки» просто опасались возвращения испанских порядков, когда генерал-капитан из Сантьяго диктовал свою волю всем; им хотелось всего лишь немного автономии и равенства на политическом ринге со столичными тяжеловесами. Поэтому, бойко и страстно ратуя за «федерализм», они фактически сами не очень понимали, чего хотят, - по крайней мере, не могли вербально оформить смутные желания.