Андрей Сахаров - Дипломатия древней Руси: IX - первая половина X в.

В связи с этим трудно согласиться с мнением С. М. Каштанова о том, что перед нами грамота, приближающаяся к типу хрисовула, выданного без предварительных переговоров в другой стране. На первом месте в этом виде хрисовула идет клятвенная грамота иностранных послов {472}. Такую клятвенную грамоту С. М. Каштанов усмотрел в той части текста, которая открывается словами: "Мы от рода рускаго…" — и далее до слов: "А о главах, иже ся ключит проказа, урядимъ ся сице". Однако С. М. Каштанов не обратил внимания на то, что в составе этой клятвенной грамоты идет двусторонний текст о соблюдении и руссами, и греками договора "мира и любви". Идентичный текст находился и в греческом оригинале. Слова о писании "на двою харатью" он рассматривает как составление двух документов: одной "харатьи" — "дополненного варианта клятвенной грамоты" и другой "харатьи" — императорского хрисовула {473}. Как мы попытались показать, речь в этой части грамоты идет о составлении двух аутентичных ее текстов на греческом и русском языках, утвержденных обеими сторонами. Сравнение окончаний грамот-хрисовулов (где, собственно, и говорится, что данный документ является императорским хрисовулом) с заключительной частью договора 911 г. также убеждает в их отличии друг от друга. В хрисовуле, выданном Генуе от имени императора в 1192 г., речь идет о том, что благодаря этому документу Генуя получила права, сформулированные в нем как обязательства Византии. Здесь же приводится и клятва императора соблюдать данный договор {474}. Ничего подобного нет в договоре 911 г., который, как уже отмечалось, оканчивается двусторонними клятвами и обязательствами.

Текст хрисовула переводился на язык той страны, с которой заключалось соглашение; если это была западноевропейская страна, то хрисовул переводился на латинский язык. В этом случае он сохранял свою форму. Совсем иной характер носит перевод грамоты 911 г., являвшийся копией текста, идущего от русской стороны к грекам.

Рассуждения А. Димитриу и других авторов о том, что договор 911 г. не был окончательно утвержден, так как Олег не ратифицировал его перед лицом византийского посольства в Киеве, представляются нам несостоятельными, поскольку такая ратификация была проведена русским посольством в Константинополе. От лица Олега русские послы клялись на грамоте "по закону и по покону языка нашего", т. е. исполнили весь тот обряд клятвы на договорной грамоте, который был принят на Руси и который был продемонстрирован еще Олегом в 907 г. и Игорем в 945 г.

Русско-византийский договор 911 г. не являлся ни дополнением соглашения 907 г., ни формальным писаным актом по сравнению с прежним устным соглашением, ни "новым" миром по отношению к миру 907 г. Это был совершенно самостоятельный межгосударственный равноправный "мир- ряд", не только включавший основные положения "мира и любви", провозглашенные в 907 г., но и дополнивший их конкретными статьями "ряда". Оформление этого соглашения происходило по всем канонам тогдашней дипломатической практики относительно заключения договора между двумя равноправными суверенными государствами. Этот договор стал еще одним шагом вперед в развитии древнерусской дипломатии и явился ступенью на пути от устного клятвенного договора 860 г. и, возможно, договора-хрисовула 907 г. к развернутым письменным дипломатическим документам, вершинам раннефеодальной дипломатической документации.

В связи с этим основным значением русско-византийского договора 911 г. многие острые споры прошлого представляются нам не столь актуальными. К ним относятся, в частности, разногласия о том, на каком языке первоначально был создан этот акт: являлся ли текст, помещенный в летописи, переводом, или же он сразу был написан по-русски, а если и являлся переводом, то кто был переводчиком — грек, русский или болгарин? Где первоначально был создан договор — в Киеве или в Константинополе? И т. д. Прежде всего относительно языка документа. Ученые неоднократно отмечали наличие грецизмов в языке договора; обращали внимание на то, что в его тексте немало чуждых языческой Руси христианских понятий; усматривали след перевода с греческого в тяжелом, вычурном стиле акта (Г. Эверс, Н. А. Лавровский, И. И. Срезневский, С. А. Гедеонов, А. Димитриу, Д. М. Мейчик, А. Е. Пресняков, С. П. Обнорский, В. М. Истрин, С. Микуцкий и др.); указывали на стилевые отличия вступительной части, на особенности текстов заключения и статей. Сегодня невозможно точно доказать, какова была лингвистическая основа текста, помещенного в летописи. Судя по процедуре выработки договора, проходившей в Константинополе, можно предположить, что первоначально текст русской грамоты мог быть написан по-гречески, а потом уже переводился на русский язык, причем соответственно менялись вступление и заключение договора, в связи с тем что слово брала русская сторона {475}. При этом переводчиком мог быть и русский, и болгарин (В. М. Истрин, С. П. Обнорский), и грек. Думается все же, что если документ является переводом, то осуществлял его представитель русской стороны, так как конкретные статьи соглашения имеют русскую языковую основу (Н. А. Лавровский), близкую к языку Русской Правды, а вступление и заключение несут в себе византийские дипломатические языковые и понятийные стереотипы.

В связи с этим правомерно, на наш взгляд, предположение А. В. Лонгинова о том, что проект договора, во всяком случае его "ряд", мог быть разработан в Киеве или в каком-то другом месте во время предварительных переговоров с греками.

Но можно высказать и еще одно предположение. Известная тяжеловесность изложения договора, путаница с притяжательными местоимениями "наш" и "ваш" могли быть связаны не только с переводом грамоты с греческого оригинала и соответственным изменением местоимений, поскольку текст шел уже не от греков, а от руссов, но и с "речевым" характером переговоров и "речевым" их изложением, как уже говорилось выше. Это в известной мере подтверждает и текст документа: во введении и заключении (кроме одного случая), идущих от русской стороны и выработанных не в "речевых" спорах, а взятых из формуляров, хранившихся в императорской канцелярии, такой путаницы нет: все местоимения расставлены правильно; путаница начинается при изложении конкретных статей, когда слово брали поочередно русские и византийские послы. Так, в статье о взаимной помощи потерпевшим кораблекрушение говорится, что руссы обязаны в этом случае оказать всяческую помощь греческой ладье. Текст идет здесь от первого, русского лица — "нас", "мы". А далее формулируются такие же обязанности греков: если несчастье случится с русской ладьей, то греки должны проводить ее на Русь, но текст звучит опять от первого лица: "…да проводимъю в Рускую землю". В данном случае мы сталкиваемся либо со следами греческих "речей", либо с ошибкой писца, переводчика, либо с традицией, на которую указал еще К. Нейман.