Соломон Волков - Большой театр. Культура и политика. Новая история

В 1964 году Ростропович был удостоен Ленинской премии. В том же году на Ленинскую премию выдвинули и Солженицына, но он не получил ее – из-за изменения идеологического климата в стране. Для писателя это стало концом официального одобрения его творчества.

С 1965 года, когда КГБ конфисковало рукопись романа Солженицына “В круге первом” и узнало о его работе над новым большим произведением о сталинских лагерях, партийное руководство начало рассматривать Солженицына как скрытого антисоветчика и потенциального врага. Солженицын попал под плотный “колпак” КГБ. Донесения о настроении Солженицына и о его писательских замыслах регулярно поступали в Политбюро. Кольцо вокруг Солженицына медленно, но неумолимо сжималось.

В этой атмосфере поступившее со стороны Вишневской и Ростроповича предложение поселить опального писателя у себя на даче было смелым, даже вызывающим шагом. Оба музыканта были людьми независимыми и острыми на язык, многое в советском образе жизни их не устраивало, но в явных диссидентах они до сих пор не числились.

Как утверждала позднее Вишневская, в тот момент они не очень-то задумывались о том, во что может вылиться появление у них в доме столь нелюбезной для советской власти фигуры: “Мы предоставили кров не писателю – борцу за свободу, и не во имя спасения России – мы были далеки от этого, – а просто человеку с тяжелой судьбой, считая помощь ближнему не геройством, а нормальным человеческим поступком” [514].

Поначалу власти были достаточно осторожны в своих отношениях со звездной парой. Вишневская часто и с успехом выступала в сольных концертах, с Ростроповичем в качестве своего аккомпаниатора-пианиста. Уезжала она с ним на гастроли и в Америку. Но в 1969 году парторганизация Большого отказала Вишневской (под тем предлогом, что певица не посещает политзанятий театра) в положительной характеристике, которая нужна была для выезда на концерты в США.

Вишневская немедленно позвонила Ростроповичу, уже находившемуся в Нью-Йорке. А тот связался с советским послом в Вашингтоне Анатолием Добрыниным, который тут же сообщил об этом в Москву. Вишневская ехидно заметила: “…Когда звонит из Америки советский посол – дело нешуточное”. Напуганная Фурцева без промедления пригласила к себе Вишневскую. В кабинете у министра уже сидели секретарь парторганизации Большого и директор Чулаки, на которых Фурцева кричала: “Какие такие политзанятия?! Кто посмел издеваться над Народной артисткой Советского Союза?! Это вам не тридцать седьмой год! Чему нас учит партия?! Там в Нью-Йорке Слава нервничает!”

Но после этой полной капитуляции министра культуры Вишневскую препроводили в находившееся напротив здание ЦК КПСС, где с ней попытались поговорить построже: “Если будете так себя вести, мы создадим новую Вишневскую и нового Ростроповича, а вас прижмем”.

Ответ Вишневской был примечательным: “Прижимать меня нужно было пятнадцать лет назад, вы опоздали”. Согласно мемуарам Вишневской, партийный чиновник “пилюлю проглотил и удержался от дальнейшей дискуссии на столь опасную тему – видно, зная мои высокие правительственные связи…” [515]

Ситуация значительно осложнялась благодаря одному чрезвычайно важному обстоятельству. В конце 1967 года Ростропович стал приглашенным дирижером Большого театра. Вишневская вспоминает, что она сопротивлялась как могла: плакала, скандалила и чуть не проклинала своего обожаемого мужа. Ей совсем не хотелось объединять в одно свой театр и свою семью.

Но Ростропович в своих поступках был подобен урагану: если уж он налетал, то сокрушал всё на своем пути. Великому виолончелисту давно хотелось заняться дирижированием. Он любил повторять: “Я не просто играю фразу – я ее пою, дирижирую”. Став мужем Вишневской, Ростропович зачастил в Большой театр – не только на премьеры, но и на рядовые спектакли и на репетиции.

Его удручало, что после смерти Мелик-Пашаева значение оркестра в оперных спектаклях пошло на убыль. Оркестр всего лишь искусно аккомпанировал певцам, не более того. А он должен был бы исполнять одну из главных ролей. Ростропович делился своими размышлениями с Покровским, который был с ним совершенно согласен: оркестр нужно сделать важнейшим действующим лицом спектакля.

Решили совместно осуществить эксперимент. Ростропович пришел в дирекцию Большого театра и попросил 12 репетиций для того, чтобы привести в порядок “Евгения Онегина”, старую постановку Покровского. На оплату такого количества репетиций у дирекции не было денег. Но ей очень уж хотелось заполучить прославленного музыканта в качестве дирижера, и нужные средства нашлись.

С первой же репетиции оркестр и солисты были покорены, и даже Вишневская пришла в изумление: опера, уже прошедшая в постановке Покровского 750 раз, расцвела новыми красками. Оркестр то пел, то взрывался, увлекая за собой певцов.

Спектакль стал сенсацией, на него невозможно было достать билеты. Мне удалось побывать на нем несколько раз. И это всегда становилось событием, даже “праздником, который всегда с тобой”.

Чайковский назвал своего “Онегина” “лирическими сценами”. Но в интерпретации Ростроповича опера превращалась в захватывающую драму высочайшего накала. Особенно впечатляла сцена письма Татьяны в исполнении Вишневской, которая вела нас по ступеням девичьей любви от робкой надежды к всепоглощающей страсти.

Вся музыкальная Москва обсуждала Ростроповича-дирижера. Большинство им восхищалось, некоторые пожимали плечами, указывая на недостатки дирижерской техники. Но даже скептики признавали, что Ростропович “дирижирует всей своей личностью”.

Между тем тучи над головой жившего на даче у Ростроповича Солженицына продолжали сгущаться. Его исключили из Союза писателей. Но настоящая травля писателя началась после того, как в1970 году ему была присуждена Нобелевская премия.

Ростропович решил публично вступиться за человека, перед писательским даром и мужеством которого он преклонялся. Он написал открытое письмо в главные советские газеты. Показал его жене. Вишневская пришла в ужас: “У меня театр, и я не хочу перечислять, чего лишусь… Всё, что я создавала в течение всей жизни, пойдет прахом…” [516]И всё же Вишневская вновь была вынуждена уступить напору мужа: “Но ты большая личность, ты великий артист, и, если ты чувствуешь, что должен высказаться, ты это делай” [517].

В своем открытом письме Ростропович задавал риторический вопрос: “Неужели пережитое время не научило нас осторожно относиться к сокрушению талантливых людей?” Он напоминал о постыдных событиях 1948 года, когда Прокофьева, Шостаковича и других заклеймили как антинародных композиторов: “Я ворошу старое не для того, чтобы брюзжать, а чтобы не пришлось в будущем, скажем, лет через двадцать, стыдливо припрятывать сегодняшние газеты”. (Здесь Ростропович оказался пророком.)