Соломон Волков - Большой театр. Культура и политика. Новая история

Керженцев предлагал учредить в Большом театре должность художественного руководителя и назначить на нее Самосуда – “энтузиаста в деле создания советской оперы, обладает организаторскими способностями, очень авторитетен в музыкальном мире и великолепно работает с композиторами”.

Докладная Керженцева обсуждалась на Политбюро, и Сталин поставил на ней лаконичную резолюцию: “Не возражаю. И. Ст.” Вопрос был решён.

Голованова известие о его втором по счету увольнении из Большого театра ударило как обухом по голове. Творческие фигуры, связанные с Большим, почти всегда воспринимали вынужденное расставание с этим театром как личную трагедию. Большой для них был больше, чем просто местом работы. Они ощущали его неким храмом, а себя – священнослужителями, особой жреческой кастой. Отлучение от этого храма переживалось ими как величайшая катастрофа.

Голованов явился на прием к заместителю Керженцева и, согласно секретной докладной записке чиновника Сталину, шесть раз повторил угрозу о самоубийстве: “Мне остается только одно: бросить окончательно художественную работу и сделаться шофером, или покончить с собой. Я покончу с собой и оставлю такое письмо, которое заставит вас призадуматься. Пусть в Европе знают, как у нас обращаются с художниками” [418].

События развивались драматически. Сталин устроил в Большом театре настоящую революцию. На смену Голованову – консервативному питомцу Синодального училища, не скрывавшему своих религиозных убеждений, традиционалисту, коллекционировавшему иконы и картины Нестерова, приверженцу национальной идеи, – пришел еврей Самосуд, сторонник принудительных перемен, экспериментов в опере и балете, один из первых музыкальных деятелей, ставший на путь “советизации” репертуара. Такого руководителя Большой еще не знал.

Свои взгляды на ситуацию в Большом театре Самосуд изложил в приватной беседе со Львом Мехлисом, особо доверенным сталинским порученцем в области идеологии. Запись этой беседы, состоявшейся через несколько месяцев после назначения Самосуда художественным руководителем Большого, Мехлис переслал Сталину. Звучит она, прямо скажем, шокирующе.

Самосуд не стеснялся в выражениях. Начал он, правда, с умеренных похвал: “Очень недурной кордебалет… оркестр очень хороший… хор недурен, может быть, даже лучший в стране”.

Но затем Самосуд быстро перешел в атаку. Вот самые показательные фрагменты из его откровений: “Все разговоры о том, что Большой театр мировой, – это чепуха. Это один из самых средненьких театриков в смысле мирового масштаба… Большой театр считается последним оплотом православия, старых монархических тенденций… Большой театр – это черносотенный остров… Голованов – это глубочайший черносотенец, необычайный антисемит… В театре много евреев, но все трусливы. Боятся Голованова такой боязнью, которую трудно себе представить… Он был снят как антисемит и потом был привлечен в театр за отсутствием специалистов. А теперь он был снят именно как плохой специалист… Общественно-политическое лицо всего состава – черносотенное… Людей порядочных в советском смысле слова здесь процентов 15 максимум… Голованов и вся компания, его окружающая, – это необычайные стяжатели. Нет ни одного клуба и учреждения, положительного и отрицательного, где бы они не халтурили и не получали денег. Старуху Нежданову он эксплуатирует, всячески вышибает деньгу, заставляя ее петь…”

Затем Самосуд сформулировал свою программу радикальных перемен в Большом: “Все повторяют слова Сталина о том, что надо создать советскую классическую оперу, но палец о палец не ударят для этого, за исключением молодежи… Сейчас есть такой момент, когда можно было бы двинуть театр на сто лет вперед… Нам нужно искусство волнующее. Мы можем всё сделать для того, чтобы этот театр сделать мировым центром… поставить во главе эмоциональное искусство, то есть волнующее… Если Большой театр будет стимулировать советских авторов, он может в непродолжительном времени стать замечательным театром и одним из больших очагов пропаганды большевистского искусства” [419].

Выполнил ли Самосуд свои обещания? Воплотил ли он в жизнь сталинскую мечту о советской классической опере? Ответ будет, парадоксальным образом, и да, и нет. Да – потому что именно Самосуд осуществил премьеры двух произведений, которым было суждено стать оперной классикой XX века. Это “Леди Макбет Мценского уезда” Шостаковича и “Война и мир” Прокофьева по Льву Толстому. Нет – потому что Сталин отказался признать обе эти оперы достижениями советской культуры, каковыми они, вне всякого сомнения, являлись.

Тут интуиция подвела диктатора, как это не раз с ним случалось, и он упустил свой шанс, проиграв таким образом свое заочное соревнование с Николаем I. Николай выбрал правильного композитора и правильного либреттиста для создания откровенно пропагандистского произведения, воспевающего монархию. “Жизнь за царя” Глинки оказалась шедевром, от которого повела свой отсчет русская классическая опера. Сталину подобный трюк не удался.

Зато ему удалось другое. До революции Большой театр хоть и числился Императорским, но не являлся придворным учреждением в полном смысле этого слова. Он не мог соревноваться в этом смысле с Мариинским театром, который регулярно посещался русскими царями и высшими сановниками империи.

Именно Сталин сначала спас Большой театр от закрытия, а затем превратил его в настоящий “придворный” театр со всеми сопутствующими такому его статусу огромными преимуществами и опасностями.

Слишком близкое присутствие верховной власти неизбежно отвлекает и развращает артистов – об этом говорили мне многие выдающиеся деятели Большого театра: Кирилл Кондрашин, Борис Покровский, Галина Вишневская, Майя Плисецкая, Александр Годунов, Евгений Нестеренко, Геннадий Рождественский. Такого рода деструктивный симбиоз начал формироваться уже на исходе ленинского правления.

Самосуд в уже цитировавшейся ранее беседе с Мехлисом жаловался на то, что в Большом театре существует давняя вредная привычка жаловаться высокому начальству: “Когда был Енукидзе, то, когда Маня или Таня были недовольны, – обращались к Енукидзе… Знаю, что наши все артисты встречаются с высокими товарищами. Банкеты бывают у того или другого наркома. Там встречаются люди. Меня никто не спрашивает…” То есть Самосуд жаловался на то, что ведущие артисты Большого устраивали свои дела в непосредственных контактах с партийным начальством, минуя художественное руководство театра.

Сталин, конечно, об этом знал, но не препятствовал такому положению вещей. Скорее, наоборот, поощрял вовлеченность своих соратников в проблемы Большого театра. Сталин был не прочь обсуждать театральные перипетии со своими партийными товарищами – Ворошиловым, Молотовым, Андреем Ждановым. Главным было то, что последнее слово всегда оставалось за ним.