Соломон Волков - Большой театр. Культура и политика. Новая история

Ко второй половине30 -х годов Сталин окончательно разработал свой метод управления культурой. В его основе лежало чередование кнута и пряника. Очевидно, что именно подобный метод он считал наиболее эффективным.

Ни сторонники, ни хулители Сталина никогда не заподозрили бы его в идеализме. Сталин являл собой законченный тип макиавеллиевского правителя. Всю свою жизнь, с юности, Сталин вел себя как прагматик. Романтические иллюзии о человеческой натуре, которых не лишен был даже жесткий политик Ленин, Сталину были чужды. Если не удавалось подавить и запугать людей грубой силой, Сталин выдвигал идею о “материальной заинтересованности” (его выражение). Это, по его мнению, тоже могло быть эффективным средством вдохновить народ “на труд и на подвиги”, как пелось в отредактированном и одобренном самим Сталиным тексте гимна СССР.

Отныне сталинская политика в области культуры была такой: сначала строго указать на допущенные, по его мнению, “промахи”, а затем, если будет проявлено достаточное рвение в их исправлении, наградить особо отличившихся. Здесь Сталин также следовал советам Макиавелли: “Князь должен проявлять себя покровителем дарований и оказывать уважение выдающимся людям во всяком искусстве” [420].

Большой и Художественный были любимыми театрами Сталина. Но отношение вождя к этим двум столичным институциям было различным. Авторитет Станиславского и Немировича-Данченко, основателей Художественного, был для Сталина безусловным, превосходя в этом смысле даже авторитет Горького. Вождь допускал критику Горького, хотя и осторожную, но даже и речи не могло идти о том, чтобы отставить этих двух от Художественного театра.

С Большим театром дело обстояло по-другому. Сталин не раз и не два менял главных дирижеров и других руководителей, и даже расстрелял двух из его директоров. (Отметим, что в 1938 году он также расстрелял директора Художественного театра Михаила Аркадьева как “польского шпиона”.)

Но Большой был первым местом, которое всплывало в сознании Сталина, когда ему хотелось отдохнуть от государственных дел и перенестись в область прекрасного, в мир полуосознанных грез, связанных, быть может, с какими-то впечатлениями юности. Можно сказать, что Сталин, получая несомненное удовольствие от спектаклей Художественного театра, всё же рассматривал их в значительной степени как продолжение работы. Походы в Большой были чаще всего чистым эскапизмом.

Трудно себе представить, чтобы Сталин прервал заседание Политбюро для того, чтобы отправиться во МХАТ для просмотра какой-то отдельной сцены или монолога. А между тем именно это, по ряду свидетельств, происходило с Большим: диктатор приезжал туда, чтобы специально послушать ту или иную арию, и прихватывал с собой других членов Политбюро.

Итак, Самосуд был призван Сталиным в Большой для создания там советских классических опер. Это назначение подконтрольная пресса встретила с ликованием. Самосуда именовали дирижером “послеоктябрьской” формации. Но скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Даже такой сверхэнергичный деятель, как Самосуд, не смог представить в установленные “ударные” сроки затребованный вождем оперный шедевр.

Между тем общественная истерия вокруг Большого нарастала. О театре писали как о “знаменосце русской музыкальной культуры”, который “несет свои достижения миллионам” [421]. Самосуду требовалось срочно предъявить вождю сенсационный успех.

Такой сенсацией стала премьера 14 апреля 1937 года оперы “Руслан и Людмила”. Вокруг этого творения Глинки с момента первого исполнения в 1842 году кипели страсти и скрещивались критические копья. Как известно, Николай I уехал тогда из театра, не дождавшись окончания спектакля: опера показалась ему слишком затянутой, скучной. С тех пор она шла с бо́льшими или меньшими купюрами, искажавшими эпический характер глинкинского шедевра.

Самосуд решился на рискованный, но вполне оправдавший себя шаг. Он раскрыл почти все купюры, но при этом умудрился сделать легкий, увлекательный спектакль, полный феерических чудес в лучших традициях эпохи Верстовского: на сцене летал ковер-самолет, “бегал” стол со скатертью-самобранкой, перед завороженной публикой возникала голова великана высотой в шесть метров и весом в полтонны, а три богатыря выезжали на живых лошадях.

Самосуд сделал всё для того, чтобы Сталину было не скучно. В то же время Сталин мог с удовлетворением подумать о том, что он, в отличие от Николая I, досмотрел до конца и по достоинству оценил глинкинское творение. Глинку холодный прием “Руслана и Людмилы” заставил покинуть Россию. Сталин символически возвратил композитора на Родину, исправив таким образом “преступную” ошибку Николая I. (Схожая идея лежала в основе проведенного с неслыханным размахом празднования в том же 1937 году столетней годовщины гибели Пушкина.)

“Правда” писала уже на следующий день (!) после премьеры “Руслана и Людмилы”, что она “представляет собой факт исключительный в нашей художественной жизни… За девяносто пять лет, прошедших со времени первой постановки «Руслана», такого спектакля еще не было” [422]. Но для Сталина гораздо более важным было восторженное мнение Немировича-Данченко: “…Беру на себя смелость утверждать, что во всю свою жизнь не видел более яркой, красочной и талантливой постановки этой оперы” [423]. Должно было польстить Сталину и мнение зарубежного авторитета, немецкого дирижера Оскара Фрида: “Постановка «Руслана и Людмилы» показывает, что при правильной работе лучшее в мировом музыкальном искусстве творится здесь, в СССР” [424]. “Правильная работа”, выполненная в соответствии с мудрыми указаниями вождя, – это было именно то, что хотелось услышать Сталину. Теперь за эту правильную работу можно было и по-царски наградить.

Сталин, как это было ему свойственно, и дело о награждении поставил под строгий личный контроль. Было учреждено звание Народного артиста (артистки) СССР, которого удостаивались наиболее выдающиеся деятели искусства. Также был упорядочен процесс награждения орденами. Отныне высшие советские ордена вручались только при условии утверждения имен кандидатов самим Сталиным. (Таким образом, он взял реванш за свое обидное поражение в 1929 году, когда его предложение о награждении Голованова, Обуховой и Держинской было отвергнуто профсоюзами.)

На труппу Большого театра обрушился форменный дождь званий и наград. Народными артистами СССР стали восемь человек, в том числе Самосуд, Обухова, Держинская и Рейзен. Десять получили орден Ленина, на тот момент высший знак отличия. Всего были награждены почти сто артистов Большого театра – цифра ошеломляющая, особенно если учесть, что при объявленном несколько ранее награждении коллектива МХАТа отмечено было вполовину меньше.