Соломон Волков - Большой театр. Культура и политика. Новая история

Еще одно доказательство тому, что Сталин считал Шостаковича полезным деятелем советской культуры и не собирался физически с ним расправляться, можно найти в записи указаний вождя, оставленной Борисом Шумяцким, тогдашним руководителем советской кинематографии. (Его-то как раз вскоре расстреляли.) Из этой записи ясно, что Сталину нравилась песня Шостаковича “Нас утро встречает прохладой” из выпущенного в 1932 году популярного производственного фильма “Встречный”.

Сталин высказался в том смысле, что вот в фильмах создается “реалистическая музыка, включая и массовые песни”, – “почему бы этого не достичь на музыкальном фронте?” Шумяцкий умело поддакнул: “Шостакович, как большинство композиторов, может писать хорошую реалистическую музыку, но при условии, если ими руководить”.

Сталин милостиво согласился: “В этом-то и гвоздь. А ими не руководят. Люди поэтому бросаются в дебри всяких выкрутас. Их за это еще хвалят, захваливают. Вот теперь, когда в «Правде» дано разъяснение, все наши композиторы должны начать создавать музыку ясную и понятную, а не ребусы и загадки, в которых гибнет смысл произведения. К тому же надо, чтобы люди умело пользовались мелодиями. В некоторых фильмах, например, вас берут на оглушение. Оркестр трещит, верещит, что-то визжит, что-то свистит, что-то дребезжит, мешая вам следить за зрительными образами” [409]. (Последние слова диктатора подтверждают предположение Шостаковича о том, что при посещении его оперы в филиале Большого театра Сталина разозлило чересчур громкое звучание оркестра.)

Казалось бы, Сталин мог быть доволен: он преподал Шостаковичу, а вместе с ним всем советским композиторам действенный урок, дав им, говоря его словами, программу “требований ясного массового искусства” [410] . Внешне всё обстояло благополучно. На ритуальных собраниях деятелей культуры дружно осуждались “формализм и фальшь” и восхвалялись статьи из “Правды” с их “мудрой ясностью и простотой”.

Но раздавались и диссонирующие голоса, о которых услужливо сообщали секретные осведомители. На стол Сталину ложились рапорты НКВД с цитатами из приватных разговоров многих видных деятелей культуры. Самое поразительное – это смелость, с которой люди отвергали критику в адрес Шостаковича, догадываясь при этом, кто именно за ней стоит.

Вот некоторые из этих удивительно смелых высказываний.

Андрей Платонов: “Ясно, что кто-то из весьма сильных случайно зашел в театр, послушал, ничего в музыке не понимая, и разнес”.

Юрий Олеша: “Авторы этой статьи дискредитируют себя. Большое искусство будет жить вопреки всему”.

Сергей Городецкий: “Хотя и написали, что Шостакович создал чепуху, а я всем и каждому скажу, что «Леди Макбет» – лучшее произведение советской музыки; это безобразие писать как закон то, чего хочет чья-то левая нога”.

Исаак Бабель: “Ведь никто этого не принял всерьез. Народ безмолвствует, а в душе потихоньку смеется”.

Николай Мясковский: “Я опасаюсь, что сейчас в музыке может воцариться убогость и примитивность”.

Юрий Шапорин: “Эта статья хуже РАПМовской критики. Если во времена РАПМа можно было жаловаться, например, в ЦК партии, то теперь апеллировать некуда. Мнение «одного» человека – это еще не то, что может определить линию творчества. Шостаковича доведут до самоубийства” [411].

Сталину, конечно, было крайне неприятно читать подобные нелицеприятные отклики на его руководящие указания. Но вряд ли они могли повлиять на его позицию. Гораздо более существенным оказалось письмо по поводу “Сумбура вместо музыки”, которое в марте 1936 года отправил вождю Горький – живой классик, любимец Ленина и личный друг Сталина.

В своем письме Горький весьма резко отозвался о кампании против Шостаковича: “Статья в «Правде» ударила его точно кирпичом по голове, парень совершенно подавлен. ‹…› Да и критика сама по себе недоказательна. «Сумбур» – а почему? В чем и как это выражено – «сумбур»? Тут критики должны дать техническую оценку музыки Шостаковича. А то, что дала статья «Правды», разрешило стае бездарных людей, халтуристов всячески травить Шостаковича. Они это и делают”. Горький, разумеется, тоже понимал, кто является подлинным вдохновителем атаки на Шостаковича. Но он делал вид, что не догадывается об этом, и переубеждал Сталина цитатами из самого Сталина: “Вами во время выступлений Ваших, а также в статьях «Правды» в прошлом году неоднократно говорилось о необходимости «бережного отношения к человеку». На Западе это слышали, и это приподняло, расширило симпатии к нам. Но вот разыгралась история с Шостаковичем. ‹…› Выраженное «Правдой» отношение к нему нельзя назвать «бережным», а он вполне заслуживает именно бережного отношения как наиболее одаренный из всех современных советских музыкантов…” [412]

Горький не случайно подчеркивал негативную реакцию Запада на весь этот громкий культурный инцидент. Он доводил до сведения Сталина, что акция, задуманная вождем как чисто внутренняя, приобрела международный резонанс. Вот этого диктатору в тот момент хотелось бы избежать.

Вдобавок Горький намекал на то, что Шостакович может кончить жизнь самоубийством. Несколько лет назад покончил жизнь самоубийством Маяковский, и Сталину совсем не нужно было, чтобы еще один “лучший, талантливейший” (как он охарактеризовал поэта) повторил трагический жест Маяковского.

Сталин, похоже, начал понимать, что перегнул палку. Но просто так отступить, разумеется, не мог. Чтобы совершить отходный маневр, ему, парадоксальным образом, нужен был встречный шаг Шостаковича. И Шостакович этот шаг сделал. Он интуитивно повторил гамбит, разыгранный в сентябре 1826 года (т. е. почти 110 лет назад) Пушкиным при его исторической встрече с императором Николаем I.

Тогда Николай I, как известно, спросил Пушкина, присоединился ли бы тот к направленному против монарха мятежу декабристов. Пушкин на этот вопрос ответил утвердительно. После чего последовал другой “вопрос ребром” Николая I: переменился ли образ мысли поэта, дает ли он слово думать и действовать теперь иначе? Пушкинский ответ был примечательным: только после длительного молчания протянул он императору руку и обещал “сделаться другим”.

Пушкинский интуитивный расчет оказался верным. Николай I ценил прямоту и откровенность. Он простил поэта и объявил его “умнейшим человеком в России”.

Шостаковичу пришлось пройти через нечто похожее. 7 февраля 1936 года, на другой день после опубликования в “Правде” редакционной статьи “Балетная фальшь”, являвшейся сталинским разгромом его поставленного в Большом театре балета “Светлый ручей”, композитор был призван председателем недавно созданного Комитета по делам искусств Платоном Керженцевым на собеседование. Чиновник хотел выяснить реакцию Шостаковича на сталинскую публичную порку. До личного разговора Сталин либо не снизошел, либо, что вероятнее, на него не решился – не хотел показать себя профаном в музыкальных тонкостях.