Соломон Волков - Большой театр. Культура и политика. Новая история

Эту новую, “гуманистическую” линию поддержали и Горький, и Пастернак, который писал отцу: “Я стал частицей своего времени и государства, и его интересы стали моими”. Схожие эмоции он выражал стихами:

Опера Шостаковича в этой кампании за “новую гуманность” пришлась, как тогда казалось, весьма кстати: многие заметили, что возвеличение и обеление – вопреки Лескову – образа Катерины Измайловой было задумано композитором, как выразился один из критиков, “гуманности ради”.

“Леди Макбет”, поставленная Смоличем в декорациях Дмитриева (спектакль в основном повторял их ленинградскую концепцию), была принята столичной прессой с энтузиазмом. Но в особенности хвалили дирижера Александра Мелик-Пашаева – восходящую звезду Большого, впоследствии главного дирижера театра; в “Вечерней Москве”, в частности, писали: “Мелик-Пашаев вырос на этой постановке в одного из крупнейших мастеров дирижерского искусства в Союзе”.

Шостаковича сравнивали с Моцартом и Вагнером. Он и сам, будучи человеком трезвым и самокритичным, всё же почувствовал себя, видимо, этаким “советским Вагнером”, потому что стал говорить о планах создания оперной трилогии, посвященной судьбам русских женщин. Шостакович на глазах превращался в советского музыкального классика.

И тут грянул гром.

26 января1936 года на спектакль “Леди Макбет” в филиале Большого театра явились высокие гости: Сталин и его соратники по Политбюро – Вячеслав Молотов, Андрей Жданов и Анастас Микоян. Не дождавшись заключительного4 -го акта, они покинули театр. О том, что́ произошло в правительственной ложе, мы можем только догадываться.

Через два дня, 28 января, на третьей полосе “Правды” была опубликована редакционная (без подписи) статья “Сумбур вместо музыки”.

Известен рассказ Шостаковича, записанный его приятелем, видным музыкальным функционером Левоном Атовмьяном. Композитора на спектакль срочно вызвал уведомленный заранее о визите Сталина заместитель директора Большого театра Яков Леонтьев.

Шостаковича посадили в директорскую ложу на тот случай, если Сталин захочет с ним побеседовать после оперы. Но этого не произошло. Прямо из театра Шостакович отправился на вокзал, откуда он уезжал в Архангельск, где должен был выступать вместе с Кубацким (Шостакович – как солист в своем Первом фортепианном концерте, а Кубацкий – как дирижер).

По дороге на вокзал взволнованный Шостакович жаловался Атовмьяну на то, что Мелик-Пашаев чересчур увлекся и некоторые сцены провел излишне громко. Дирижер в тот день увеличил духовую группу оркестра, а помещалась она под правительственной ложей. Атовмьян запомнил встревоженную реплику Шостаковича: “Ведь сидящие в правительственной ложе, думаю, оглохли от такой звучности медной группы; чует мое сердце, что этот год, впрочем, как и все високосные, принесет мне очередное несчастье” [403].

Несчастье оказалось еще бо́льшим, чем композитор предполагал.

В Архангельск московские газеты приходили с опозданием на день. Шостаковича о статье в “Правде” известили телеграммами его друзья. Композитор отправился к газетному киоску и стал там в очередь. Купив газету, он, не отходя от киоска, начал ее читать. От неожиданности и ужаса его зашатало. Из очереди закричали: “Что, браток, с утра набрался?”

Понять такую реакцию Шостаковича нетрудно. Вот что он прочел о своей “Леди Макбет”: “Слушателя с первой же минуты ошарашивает в опере нарочито нестройный, сумбурный поток звуков. Обрывки мелодии, зачатки музыкальной фразы тонут, вырываются, снова исчезают в грохоте, скрежете и визге. Следить за этой «музыкой» трудно, запомнить ее невозможно”. И дальше: “Это музыка, умышленно сделанная «шиворот-навыворот», – так, чтобы ничего не напоминало классическую оперную музыку, ничего не было общего с симфоническими звучаниями… Это игра в заумные вещи, которая может кончиться очень плохо”.

Гастроли Шостаковича были прерваны, и он срочно вернулся домой, но встречавшим его на вокзале близким сказал, стараясь выглядеть спокойным: “У нас в семье, когда порежут палец, волнуются, а когда большое несчастье, никто не паникует”. Атовмьяну он пояснил: “Переживать всё плохое, окружающее тебя, внутри себя, стараясь быть максимально сдержанным и при этом проявлять полное спокойствие, – куда труднее, чем кричать, беситься и кидаться на всех” [404].

Шостакович встретил удар не согнувшись, но от этого удар этот не стал менее убийственным. Всю его жизнь отныне можно условно разделить на две части – до и после опубликования “Сумбура вместо музыки”. Говорили, что даже много лет спустя композитор носил целлофановый пакетик с вырезкой из “Правды” у себя на груди, под одеждой, в качестве некого “антиталисмана”.

Чтобы разобраться в причинах появления на свет “Сумбура вместо музыки”, нужно вернуться к важным событиям, предшествовавшим публикации этой статьи.

20 января 1936 года всё в той же “Правде” появилось сообщение Телеграфного агентства Советского Союза (ТАСС) под названием “Беседа Сталина и Молотова с авторами оперного спектакля «Тихий Дон»”. В нем говорилось о том, что вожди посетили представление оперы Ивана Дзержинского “Тихий Дон”, которую в Москву привез на гастроли МАЛЕГОТ во главе с Самосудом. В разговоре с композитором и руководителями МАЛЕГОТа вожди “дали положительную оценку работы театра в области создания советской оперы, отметили значительную идейно-политическую ценность постановки оперы «Тихий Дон»”.

Само сообщение ТАСС было беспрецедентным. Оно впервые оповещало всю страну о повышенном интересе и личной вовлеченности Сталина в оперные дела. Через несколько дней сам Дзержинский в газете “Ленинградская правда” расшифровал, что́ именно имел в виду вождь: “Тов. Сталин сказал, что настало время для создания нашей советской классической оперы. Он отметил, что эта классическая опера должна быть глубоко эмоциональна и волнующа. В ней широко должна быть использована напевность народной песни, она должна быть по форме предельно доходчивой и понятной” [405].

Почему же Сталин вдруг вплотную занялся – причем столь демонстративным, публичным образом – оперными проблемами? Он, как всегда, решал несколько задач.

Главной из них была задача, как выражались в то время, “окультуривания масс”, которой придавалось исключительное значение. Сталин считал необходимым “поднять миллионные массы на высшую ступень культуры и тем самым сделать нашу промышленность, наше сельское хозяйство обороноспособными – без этого мы не сможем” [406].